— Где Соль? — повторяю я.

— У друзей. Не волнуйся, о ней позаботятся. Кстати, по-прежнему на тебя обижена, как я понимаю. Но о том у нас будет отдельный разговор. Скажи сперва свое второе… условие.

Откашливаюсь:

— Как я понял, вы приехали расследовать злоупотребления командования гарнизона. Расследуйте… тщательно. Я хочу, чтобы все причастные к заговору отправились под трибунал. Не только Ожегин.

Шакловитый хихикает:

— Ты про госпожу Челядникову, небось? Отож!

Думный дьяк неожиданно становится трезвым. Абсолютно. Это что, магическая сила такая?

Голос сухой:

— Ты не учи меня мою работу делать. Я Государю верно служу. Потрясем всех: и кто ждет этого… и кто надеется, что пронесло, и бумажки жжет да улики прячет. Казнокрадство повыведем. А тебе, Андрей, скажу вот что.

Только теперь мне становится по-настоящему неуютно. Наверно, как Шакловитому, когда я показал свою силу.

— О том, что в подвале случилось, ни единой душе знать нельзя. И сие уж не обсуждается. Посему… ни с кем из Земщины здешней больше встречаться не будешь. Лишнее это. Понял?

— То есть…

— То есть с девицей по имени Соль не увидишься. Хоть она на тебя и таит обиду. Такие регламенты у нашей службы, хоть что решай. Третье твое условие?

Я молчу. «Обижена»… Это значит, Соль считает меня предателем, ударившим в спину. Но если она меня не убила… И если пришла в себя после того безумия… И если ей ничего не грозит, меня услышали — это главное… То, значит, так тому и быть. Мне теперь все равно не дадут сказать ей правду. Ну а врать не стану.

Говорят, у эльдаров есть больше ста слов, обозначающих понятие «судьба». Тогда…

— Третье. Насчет «службы по особым поручениям» — согласен. Не согласен — втемную и бессрочно. Уговор такой: делаю, что скажете, если объясните зачем. И так — каждый раз. Тогда… тогда не за страх, а за совесть буду служить, Борис Онуфриевич.

Шакловитый откидывается на спинку стула, качает головой:

— Ужо прям так не будет, Андрей. Не бывает так! Граница не прибита гвоздями. Но… я тебя услышал. Я на тебя посмотрел. Вердикт мой таков: и вправду с тобой лучше работать открыто. Лучше для пользы дела. Так и будет.

— Есть и четвертое, — говорю я. — Сначала хочу родню повидать. На недельку.

Шакловитый щелкает пальцами.

Полуэльф-официант тащит серебряный поднос, и… на нем лежат два оранжевых прямоугольника бумаги с тиснением — железнодорожные билеты.

— Я вижу, что ты упертый, — говорит Шакловитый, — сам поедешь. И понял уж, что домой попросишься. Полчаса назад приказал тебе билеты оформить, за счет казны. Поезд утром, с него на паром «Мудрость Митрандира» успеваешь, потом снова на поезд. Может, оно и правильно для тебя, снова через все Государство прокатиться…

Встаю:

— Приятно было познакомиться, Борис Онуфриевич.

Думный дьяк фыркает, когда я достаю деньги и складываю на белую скатерть столбиком. Но молчит.

Пюрешка с курицей в этом месте стоит, как Федина почка, но… надо же мне куда-то девать деньги за продажу тяги. Раз на выкуп копить не нужно больше… Тут и маме на новую кухню, и Лидке на авалонский языковой лагерь хватит.

— По набережной прогуляюсь, — говорю я. — Подышу морским воздухом.

— Нету здесь морской набережной, спецагент хренов. От Южно-Сахалинска до моря больше двадцати верст. Только река Рогатка.

— Жаль. Ну да ничего. Рогатка так Рогатка. Все равно интересно.

Зеркальные двери распахиваются, швейцар кланяется, и я выхожу в теплый осенний вечер. Огни.

Завтра в поезд.

Время чего-то нового.

Время.

— Соль, тот, кому ты доверяла, предал тебя, — Мотя, скрестив ноги, сидит на полу возле топчана и глядит на меня спокойно и серьезно. — Это его собственный свободный выбор. Не твоя вина. Чужой выбор не делает тебя плохой.

Прикрываю глаза.

— Чужой выбор, может, и не делает. А вот мои собственные поступки…

Не все события того дня я помню. Мне рассказали, что я вышла из подвала — обожженная, ослепшая, ничего не воспринимающая — и просто застыла в проеме. Никого не выпустила и никого не впустила, и лицо у меня было такое, что желающих поспорить не нашлось. А потом открылся портал, оттуда вывалился опричный десант из Южно-Сахалинска — и ему даже разгонять толпу не пришлось, все сами быстренько разошлись. Десяток магтехнических пушек и сотня здоровенных мужиков в броне очень способствуют тому, что каждый в толпе, только что рвавшейся сжигать псоглавых заживо, резко вспомнил про ужасно важные и срочные дела. Десантники забрали из подвала курсантов — свидетели сообщили, что все они выглядели изрядно потрепанными, но вроде вышли в основном своими ногами; и больше их в Поронайске никто не видел. Меня десантники тоже забрали, но не в свои опричные подвалы, а отвезли в Дом и передали Токс с рук на руки.

Ничего этого я не помню. Зато помню отчетливо, как Андрей целился мне в спину из этого Морготова жезла и как я рефлекторно отпрыгнула в сторону — только левое плечо задело по касательной, но этого хватило, чтоб ясно понять: световой луч смертелен, для меня так точно. Помню, как забрала у Андрея жезл и принялась избивать всех, не разбирая, кто в чем виноват. Била не то что с удовольствием, но с мрачным каким-то удовлетворением — каждое изуродованное лицо, каждая сломанная кость, каждый крик боли и страха делали чуть более целым мой мир, расколотый предательством. Помню, как легко и весело плясали фантомы, принимая на себя жалкие мальчишеские атаки — десяток сразу, и они выкрикивали то, что билось у меня под черепом. Тень во мне стала сильной — сильнее, чем я сама.

И помню волну света — подлинного, мощного, сметающего все, так разительно отличающегося от глупых ученических фокусов. Свет рассеял фантомы и меня саму едва не рассеял, но я снова на каком-то рефлексе ушла — хотя, наверное, уже не полностью. Что-то во мне сдвинулось там, в том Морготовом подвале.

А потом помню только этот топчан и лицо Токс. Она сжимала мою руку и говорила на древнем языке, и хотя разум мой его не понимал, но что-то глубоко внутри откликалось и оживало. Потом был поток посетителей — знакомых, незнакомых, взрослых, детей, снага, кхазадов, людей… Токс сказала, что впускала каждого пятого и не дольше чем на четверть часа, но их было множество, и все слова благодарности и надежды слились в единый призыв вернуться к жизни. Они знали, что очаг устранила я — а о втором участнике этого события все предпочли забыть; еще меня помнили и у школы, и у подвала, и возле умирающего Генриха — и ждали, что я займу его место. Стану их защищать.

Отдельно помню мало кого. Борхеса помню — он все оправдывался, что его буквально взаперти держали, потому что будь он в городе, он бы не допустил… Помню, как Катрина все время приносила еду и проще было проглотить пару ложек, чем объяснить, что я не хочу есть. Ежа вот помню, как он сидит у топчана и рассказывает, что я могу отдыхать сколько нужно, потому что они справляются — заботятся о младших и защищают их. И математику эту Морготову они учат, по дробям контрольную сдали все, а если кто-то начинает доводить Анну Павловну, тому он, Еж, сам уши выкручивает, так что я могу отдыхать, но я же, пожалуйста, вернусь к ним…

Конечно, я вернулась — выбора они мне не оставили. Вернулась, чтобы увидеть каморку, заваленную цветами, игрушками, завернутыми в раскрашенную от руки бумагу коробками, открытками с трогательными подписями… И портрет Генриха — умного, жесткого, упрямого. Когда ко мне вернулась способность думать, одной из первых была мысль, что надо заказать в типографии его портреты, но кто-то этим уже озаботился.

Вокруг было все, чтобы понять: раз есть столько тех, кто любит меня и нуждается во мне, какое имеет значение, что всего один человек предал…

Но это имело значение. Сюда приходили лучшие врачи и целители города, они вылечили мою обожженную кожу так, что не осталось даже следов — однако сошлись на том, что ожог на левом плече не заживет никогда. Ни магия не поможет, ни мумие — Свет так взаимодействует с моей теневой природой, что в высокой концентрации разрушает ткани необратимо. Ни с кем, получается, я не смогу быть едина, как свет и тень… Впрочем, по площади ожог небольшой — как отпечаток ладони, дружески хлопнувшей по плечу.