Но тот не отступился.

– Миша! – позвал он громко.

Из темноты фары машины моргнули и тут же погасли. Михаил, водитель, видимо, дремал за рулём, но от крика встрепенулся и теперь вылез, сонный, взъерошенный.

– Посвети! – рявкнул Мещерский.

Михаил нехотя пошарил в багажнике, выудил оттуда старенький рыбацкий фонарь – советский, на тяжёлых батарейках – и, ворча себе под нос, включил. Луч прошил темноту, выхватив край турбазы и пригорок, уходящий в лес.

Я шёл впереди. Под ногами похрустывали еловые иглы и старые ветки. Лес сомкнулся надо мной, как огромная хищная пасть – глухой, чёрный, пропитанный сыростью и тенью.

И вдруг темнота стала ещё гуще – фонарь погас.

– Да чтоб тебя! – раздался приглушённый мат Михаила за моей спиной. Видно, фонарь закапризничал, и он теперь тряс его, пытаясь наладить.

Я замер.

Впереди, буквально в нескольких шагах, словно из самого леса вырос силуэт. Фигура. Несомненно – человек. Только… он не двигался. Стоял, как вкопанный. На плече – предмет, похожий на… Твою мать, это что? Топор? Ну да, точно он…

– Топор брось! – скомандовал я твёрдо, чуть пригнувшись.

Кочерга – наперевес, рука готова к удару.

Человек не шевельнулся. Просто стоял. И я чувствовал – он смотрит на меня, хотя глаза его скрывались в темноте. И было в этом невидимом взгляде что-то нечеловечески тупое и в то же время цепкое, как будто мне противостоит не разум, а инстинкт.

И тут фонарь вновь вспыхнул. Луч прорезал мрак и вырвал из тьмы лицо таинственного незнакомца.

Молодой неряшливый парень. Лет двадцать – двадцать пять. Лицо… пустое, будто у манекена, и испуганное одновременно. В глазах – ужас, как у собаки, которую били слишком часто. Он боялся меня. Боялся моего голоса. А кочерга в моих руках, признаться, выглядела убедительно.

На плече у него и вправду топор: ржавый, тяжёлый, с тупым лезвием.

– Да это ж Гришка! – вдруг воскликнул водитель, с облегчением засмеявшись. – Гришка Лазовский, дурачок местный. Он у нас по лесу бродит. Любит по ночам шастать. Гриня, ну ты даешь! Вот ты орать…

А я стоял и смотрел на топор. Дурачок – не дурачок, а штука в руке его опасная.

– Гавриил Захарыч! – крикнул шофёр, оборачиваясь. – Всё нормально, это Гришка опять на свой маршрут пошёл!

Из беседки донеслось оживлённое обсуждение. Смех, вздохи облегчения, перешёптывания:

– Гришка, ну ты и перепугал…

– Да я думал, всё, леший!

– Тьфу, дурак он, а не леший.

Напряжение спало. Кто-то засмеялся громче других, кто-то чокнулся в воздухе рюмками – за то, что всё обошлось.

А я стоял. Смотрел на Гришку. И что-то внутри не отпускало. Потому что этот взгляд… Так не смотрят просто дурачки. Так смотрят те, кто видел то, что другим лучше не знать.

– Ты чего орал? – спокойно спросил я у местного слабоумного.

Гришка что-то промычал в ответ, явно неосмысленно, но, уловив мой ровный тон, понял, что бить его кочергой я не собираюсь. Даже улыбнулся, поправил на плече свой ржавый топор и, не говоря больше ни слова, юркнул в чащу, исчез, будто растворился в темноте. Ну а я повернулся к столу.

– А вы смелый, Андрей Григорьевич, – восхищённо воскликнул Мещерский, протягивая мне рюмку, доверху наполненную. – Напугал нас этот Гришка!

– А чего он, простите, по лесу-то с топором бродит? – спросил я, принимая рюмку, но пить не торопясь.

– Кто ж его знает, – отозвался уже начальник милиции. – Уже не первый год замечаем его в лесу. Так-то он безобидный. Жалко парня. Семья-то приличная, Лазовские. Уважаемые люди у нас. Но… вот дал бог им сына.

– И что, насколько он слаб умом? – уточнил я.

Ответил мне сухонький мужичок в очках, носивший аккуратно подстриженные усы и щеточку бородки. По его ответу я понял: медик. Ну, а учитывая, какой контингент здесь собрался, можно предположить, что главврач, не меньше.

– У него классическая олигофрения. Стойкая умственная отсталость врождённого характера, – вещал «профессор». – Либо генетика дала, так сказать, сбой, либо внутриутробная патология. Судя по всему, степень умеренная. Развитие – как у ребёнка лет шести-восьми.

– Восьми? – переспросил я. – А разговаривать не умеет.

– Наш Гриша Лазовский умом не блещет, но говорить может, – заверила медицина, похрустывая грибочком. – Речь, конечно, бедная, логика примитивная. Но имеется.

– Ему бы подлечиться. Орал так, будто режут.

– Больные с подобным диагнозом, бывает, издают такие вот истошные вопли. Но, уверяю вас, Андрей Григорьевич, Лазовский-младший совсем не опасен, но и самостоятельной жизни не ведёт. Его семья о нем заботится.

– Так заботятся, что ночью в лес с топором отпускают?

Я покачал головой, а про себя подумал – странное место этот Нижний Лесовск. Люди пропадают, озеро темнеет ни с того, ни с сего, дурачок с топором по ночам шастает. И никто, вроде, не удивлён. Всё как будто в порядке вещей.

Окружающие, заметив мою настороженность, стали наперебой уверять:

– Да он добрейший парнишка, Андрей Григорьевич.

– С ребятишками в войнушку играет.

– На речке червей копает, рыбачкам помогает.

– Только бы дали удочку подержать да леща вытащить. На всё готов.

Тем временем застолье продолжалось. Тосты шли один за другим. Каждый считал своим долгом мне подлить, будто сговорились: споить москвича любой ценой. Я вежливо принимал, но больше налегал на закуску – жирную баранину, соленья, сёмгу, чтобы не окосеть. Пару раз и вовсе незаметно вылил рюмку под стол – в траву, как в воду.

Нет, трезвым оставаться не собирался, но голова должна быть относительно ясной. А вся эта чрезмерная местная радушность… слишком она уж настойчивая. И это меня слегка настораживало.

– Ну что! – хлопнул по столу Шамба. – Предлагаю в баньку! Дрова берёзовые, венички эвкалиптовые – с родины мне передали! Это вам не пихтой париться!

За столом зашевелились, загудели. Кто-то уже откровенно был не в кондиции и, махнув рукой, отказался. Мне, как почётному гостю, предложили идти первым. Мол, остальные подтянутся. Шамба лично вручил мне аккуратно свёрнутый вафельный халат, полотенце и мягкие, новенькие тапки.

– Для особых гостей, – подмигнул он. – Не для всех, но для вас – обязательно банный комплект найдется.

– А кто-то ещё пойдёт? – спросил я, бросив взгляд на весело гомонящую компанию.

Те хитро переглянулись, кто-то хмыкнул, кто-то отшутился. Я улыбнулся в ответ – как человек, которому будто бы внимание приятно, но доверять не спешит.

– Ну что ж, пойду, – сказал я, удовлетворенно хмыкнув.

В компании пьяных голых мужиков париться не люблю. А вот одному – самое то.

Баня стояла чуть в стороне, у опушки. Снаружи – добротное срубовое строение, пахнущее свежим деревом, дымком и лесной влагой. Внутри – тепло, полумрак, лампочка под сизым абажуром, легкий пар в воздухе.

Парилка – широкая, с мощной железной печкой из паровозной стали, наглухо забитой камнями. Полок – чистый, свежий. На нем уже расстелена белая простынка. В комнате отдыха – медвежья шкура, широкая деревянная лавка, стол со скатеркой, самовар электрический мельхиоровым пузом сверкает, низенький чайник с заваркой – из его носика тянуло мятой и еще какими-то травами. Всё в лучшем виде в ожидании дорогих гостей.

Оно и хорошо, всё-таки надо выдохнуть после лесного приключения. Я быстренько разделся, вошёл в парилку. Сел на горячий полок, немного попотел. Погрелся. Без фанатизма – пьянка и баня не очень совместимы, если не хочешь вреда для здоровья, знал я это хорошо. Но разогнать хмель слегка – не повредит.

Долго сидеть не стал, скоро вышел в комнату отдыха. И – замер. На лавке, укутанная в белоснежную простыню, сидела девушка.

Красивая. Молодая. Лицо – ясное, светлое. Волосы тёмные, чуть влажные. И улыбка – не дурашливая, не заигрывающая, а тихая, уверенная. И ее совершенно не смутил мой обнаженный вид.

– Здравствуйте, Андрей Григорьевич, – сказала она, будто знала, кто я, но судя по интонации, всё же видела меня впервые.