– Андрей Григорьевич, – встрепенулась Краснова, словно вспомнив обо мне, – познакомьтесь, это Валентин Ефимович Мельников, кандидат геолого-минералогических наук, сотрудник Всесоюзного института геохимии и аналитической минералогии имени Вернадского.

– Очень приятно, – я кивнул, – а я из милиции.

– Милиция? – удивился он. – Что случилось?

– Ничего, – заверила учительница и ткнула в потолок. – Андрей Григорьевич по моему обращению туда.

– А-а… Все понятно, – закивал геолог, будто бы с некоторым облегчением, убедившись, что я не претендую на даму его сердца. – Вас, получается, Чёрное озеро привело, как и меня?

– Есть такое, – сказал я. – А что вы про него можете рассказать?

Мельников кивнул с живым интересом и почесал подбородок.

– Надежда Ивановна писала мне про феномен периодического почернения воды. Всё это крайне… нестандартно и занимательно. У меня уже собран материал. я планирую работать в этом направлении, и, быть может, получится защитить докторскую. Поэтому я здесь… я хочу разгадать тайну этого озера. Объяснить все с научной точки зрения.

– А думаете, наука поможет? – спросил я.

– Всё можно объяснить с точки зрения науки, – спокойно кивнул тот.

Как будто домыслы и фантазии очень его раздражали, а вот наука – наука была его богом.

Я про себя ухмыльнулся. Знал бы ученый, кто я на самом деле и как очутился в СССР!

– И как вы думаете, почему чернеет вода? – продолжал я допытываться.

Он прищурился, как будто уже собирался защищать работу.

– На данный момент затрудняюсь ответить. Нужно провести ряд исследований, чтобы подтвердить гипотезу. Возможно, минеральный состав дает такой эффект, редкие металлические включения, возможно, подземные выбросы. В одном я уверен точно – это не мистика. Это наука. Но пока… не буду забегать вперёд. Расскажу, когда проверю.

– А исчезновения людей? – вмешалась Краснова, её голос был полон сомнений. – Как это можно объяснить? Ведь практически все пропадали именно там, возле озера.

– Надежда Ивановна, – с теплом проговорил Мельников, – я верю только в то, что можно доказать. По поводу пропавших людей ничего сказать не могу. А вот озеро, возможно, действительно уникально. Если удастся – мы с вами перевернём представления в геофизике.

Краснова засияла, ученый так и вовсе цвел и пах. Я смотрел на них. Как он косился на неё – не как на коллегу. И как она поправляла воротничок платья, чуть раскрасневшись, хотя в комнате было вовсе не жарко.

– Кстати, я привёз с собой образцы из похожего карстового озера в Коми. Хочу сравнить спектральный состав. Но… – он замялся, – не могли бы вы помочь с доступом к береговой линии? Насколько я понял, туда сейчас попасть не так просто.

– Просто, – подтвердил я. – В том-то и странность, что доступ на озеро не закрыт. На месте властей я бы задумался. Но вы будьте осторожнее. И в одиночку туда не ходите.

– Благодарю, – он кивнул с тем самым живым блеском в глазах, что был у тех, кто верил в открытия больше, чем в зарплату или ордена.

А потом, будто вспомнив что-то, Мельников порылся в сумке и вытащил небольшой, завёрнутый в пару слоев бумаги предмет. Подал его Красновой.

– Вот. Обещал. Настоящий метеорит с Таймырской экспедиции. Он – как напоминание. Что наука тоже может быть… романтичной.

У Красновой загорелись глаза. Она бережно взяла сверток, прижав его к груди, как мать младенца, и выдохнула:

– В наш музей!..

Мне на секунду показалось, будто вся эта сцена – вовсе не случайность. Будто кто-то собрал нас здесь – нарочно. Чтобы столкнуть между собой разные истины, разные судьбы. Из их беседы я понял, что познакомились и почти влюбились в друг друга они по переписке. Такое не редкость сейчас. Мне конечно, приятно смотреть, как буквально на глазах формируется новая ячейка общества, только вот надо в ближайшее время наведаться на это чертово озеро. Уже пора взглянуть самому, что в нем такого ужасного.

Из размышлений меня вывел звук. За приоткрытой дверью кабинета, в глубине музея, где стояли чучела и щиты, вдруг что-то лязгнуло. Будто упал тяжёлый металлический предмет. Или кто-то наступил на жестяной лист.

Мы замерли.

– Что это? – спросила Краснова, поглядывая на щель в дверном проеме.

– Возможно, кто-то остался после закрытия… – сказал Мельников, но голос его стал тише, он зажевал губу.

Я уже шёл к двери. И мысленно убирал с предохранителя воображаемый «Макаров». К настоящему тянуться не спешил, все-таки – музей, культурное место.

Мы здесь не одни – кто-то ещё был в здании. И, возможно, вовсе не турист. И этот кто-то явно нас подслушивал.

Я вышел в коридор, который был одновременно и экспозиционным залом. Под ногами скрипнул паркет, а потом воцарилась тишина. И тут я уловил движение. Что-то – или кто-то – юркнуло за стеллаж с чучелами. Я расстегнул пиджак, ослабил галстук, чтобы не мешал. Бесшумно подошёл ближе. Силуэт снова мелькнул – и я не стал ждать. Бросился вперёд и, не дав «призраку» шанса на рывок, врезал коротко, попал куда-то в корпус. Шпион сдавленно ойкнул, поскользнулся, рухнул на пол. Я сразу придавил его коленом, заломал руки и, выдернув у него из пояса ремень, начал стягивать запястья.

– Лежать, не дёргайся! – рявкнул я. – Ты кто такой?

И только тут разглядел профиль. Нахмурился. Твою дивизию! Да это ж… Гриша Лазовский.

– Гриша?.. Ты что, мать твою, тут делаешь?!

– А-а… п-печенька… – пробормотал он растерянно, глядя на меня виноватыми, как у побитой собаки, глазами.

– Чего? Какая к черту печенька?

Послышался топот каблуков, и возле нас очутилась Надежда Ивановна.

– Что вы делаете?! Отпустите Гришеньку, он ни в чём не виноват!

– Этот «не виноват» нас подслушивал. Тихо, как мышь, прятался за стеллажами.

– Да что вы такое говорите? Он же… он же Гриша! Он любит «Юбилейное», еще ириски. Я его подкармливаю, а он помогает.

– Помогает? – удивился я, не отпуская Гришу, но хватку ослабил. – Каким образом?

– Коробки таскает в архив, подвал помогает проветривать и выносить экспонаты, что там на хранении, которым места на экспозиции не нашлось, но они ценные, сколько раз я директору говорила. У нас же там сырость… Условия жуткие. Экспонаты плесневеют, полотна вздуваются, гипс трескается. А Гришеньке не в тягость, он как прибился к музею пару лет назад – так и ходит. Не мешает, помогает. Да и… свой он уже.

– А как он вообще попал в здание? Закрыто же, – я сверился с часами на руке.

– Юлия Петровна его пропустила. Она знает – если Гриша приходит, значит, ко мне. Я её предупреждала. Он и днём-то здесь больше, чем дома…

Я отпустил ремень, поднял Гришку, слегка отряхнул.

– Ну, если так… Гриша, ну ты бы хоть не прятался. А то ведь и по шее можно получить. Не в обиду, но в следующий раз заходи, как человек, – сказал я, глядя на него сверху вниз.

Он растерянно застыл, сутуля плечи, будто собирался втянуться внутрь самого себя. Уши покраснели, взгляд мечущийся, как у щенка, которого поймали на тёплом. Лицо его было простое, округлое, с мягкими чертами, и в нём не было ни злости, ни страха – только непонимание и детская обида. С одной стороны лба кудри слиплись от пота, рубашка висела мешком, а шнурки на ботинках были связаны узлом – один раз и навсегда.

– Я… я не подслушал… – начал он медленно, чуть ли не по слогам, сбиваясь и ковыряя пальцем пуговицу на груди. – Я просто… я пришёл… как всегда… Я знал, Надя здесь… Я дверь – тихо… потом – голос… Вы… разговариваете… я не мешал… Я в угол… Я сел… Я, как мышь… Я тихий…

Он замолчал, опустив голову, а потом поднял её с робкой надеждой:

– Можно… печеньку?..

Слова он проговаривал с трудом, словно жевал каждую фразу, перед тем как сказать – и всё равно они почти не соединялись меж собой. Говорил, как ребёнок, хотя внешне был мужиком, двадцать пять ему точно есть. Только вот время внутри него застыло где-то на шести-семи годах, а может, и того меньше. В голосе – ни тени лжи. Только искренность и боязливое желание быть нужным.