Алексей прищурился, глядя в огонь. Если его знания из прошлого верны, Стена Мария падет весной 845 года. Сейчас конец 844. Осталось около полугода. За это время он должен был преодолеть сотни километров до Шиганшины, или хотя бы до столицы стены Сина, города Митрас, или другого крупного центра, где он мог бы предпринять хоть какую-то попытку изменить ход событий. Не было никакого способа сделать это, не приближаясь к населенным пунктам, даже ценой риска. Бегство в полную глушь лишь отсрочит неминуемое и не принесет ему пользы. Ему нужна информация. Ему нужны люди. Ему нужны возможности, которые может дать только близость цивилизации, как бы уродлива и лжива она ни была.
Значит, на юг. К стене Мария. А оттуда... каким-то образом пробиться к центру событий. Не пешком же через весь остров! Он нуждался в лошади, в проводнике, в скрытных средствах передвижения. Или хотя бы в знании местности и дорог. И это всё он мог получить только у людей.
Рискнуть и выйти к людям. Прятаться, но быть поблизости. Слушать. Наблюдать. И ждать возможности. Ждать момента, когда его знание станет ключом, а не проклятием.
Вновь он опустил взгляд на лежащие кости. "Как тебя звали, охотник?" - подумал он беззвучно. - "От чего ты бежал? Или кого искал?". Кости молчали. Как молчал этот мир обо всём, что на самом деле происходило. И только он один нёс в себе это чудовищное знание, словно непосильную ношу, врученную ему самой судьбой.
Предрассветные часы были самыми холодными. Огонь в очаге оставался лишь тлеющими углями, лишь слабо светившими в темноте. Тепло быстро уходило из зимовья. Алексей натянул полусухую одежду. Она казалась грубой и холодной. Он зашнуровал сапоги, неприятно влажные и жёсткие. Мышцы всё ещё ныли, но теперь он чувствовал в них скрытую силу, готовность к движению. Ноги не слушались идеально, но несли его.
Когда небо начало заметно сереть, отливая перламутром, Алексей встал. Тело отозвалось болезненным скрипом и хрустом суставов. Он осмотрел зимовье в последней раз. Останки охотника. Угасший очаг. Старые тряпки. Жалкий, мрачный схрон на краю мира. Он подошёл к костям, наклонился. Чувство какого-то непонятного родства с этим погибшим в одиночестве человеком. Почтительный жест. Ни слова, лишь мысль. "Прости, брат. Не получилось у тебя. Но я попробую. Не закончить вот так."
Он повернулся. На выходе. Последний раз прислушался к утреннему лесу. Все те же естественные звуки пробуждения. Ничего чуждого. Но бдительность оставалась максимальной. Нельзя было расслабляться ни на секунду. Они могли ждать снаружи.
Осторожно, не издавая шума, он оттянул висящую на одной петле дверь. Моросящий дождь прошлой ночи окончательно прекратился. Воздух был свежим, острым и пронизывающе холодным. Лес перед зимовьем выглядел безмолвным и неприветливым. Тусклый предрассветный свет с трудом пробивался сквозь ветви.
Выходить было страшно, но оставаться – гибельно. Ждать нового дня и, возможно, новых следов у входа? Нет. Нужно использовать эти сумерки перед самым рассветом, чтобы набрать максимальное расстояние от убежища, не оставляя очевидных следов на уже промерзшей земле, не тающей под скудными лучами начинающегося дня.
Топор в руке был приятной тяжестью. Нож на поясе – надежной страховкой. За плечами – мешок со скудными, но жизненно важными припасами и сокровищем – клинками другого мира. А в голове – карта и сюжет другого мира, который предстояло пройти, и ужасное знание о грядущем.
Алексей Аккерман, беглец, одинокий свидетель конца, сделал глубокий вдох. Выдохнул пар на холодном воздухе. Оглянулся на убогое зимовье, на его тёмный дверной проём, где безмолвно лежали кости, свидетельствовавшие о не менее трагичном исходе, чем тот, который предстоял этому миру.
Затем он осторожно вышел наружу. Вступая в холодное, серое утро нового дня. Куда? На юг. К Стене. К людям. К опасности. К своей судьбе. Дверь зимовья тихо скрипнула, закрываясь, скрывая его убежище от остального мира. И он, став еще одной тенью в этом бесконечном лесу, начал свой путь. Долгий и одинокий путь к гибнущим стенам, навстречу Титанам и своей, невероятной миссии. Путь, который теперь лежал на юг.
Когда первые робкие лучи солнца, еще слабые и рассеянные облаками, просочились сквозь плотные кроны деревьев, Алексей уже был в пути. Оставив мрачное зимовье с его безмолвным обитателем позади, он направился на юг, туда, где, по его расчетам и скудным воспоминаниям о географии этой части Стены Мария, начиналась постепенно менее дикая местность, ведущая к другим, хоть и небольшим, населенным пунктам.
Утро было холодным и влажным. Морось прекратилась, но воздух был насыщен испарениями, словно лес еще не проснулся от дождей. Влажная одежда неприятно холодила кожу, но от этого приходилось просто отмахнуться. Мышцы, частично восстановившиеся за несколько часов беспокойной дремоты у огня, всё равно протестовали, наливаясь тяжестью с каждым шагом. Голод оставался постоянным, ноющим спутником.
Он шел медленно, стараясь сохранять силы, и главное – оставаться незамеченным. Густая растительность вокруг зимовья постепенно редела. Хвойный лес, характерный для Медвежьего Угла, уступал место смешанному, а затем, по мере продвижения на юг, в нем все чаще начинали встречаться листопадные деревья – дубы, клёны, вязы. Их ветви, теперь почти голые после листопада, создавали более разреженную завесу над головой, и осторожность становилась еще более важной. Земля тоже менялась – подстилка из хвои и мха сменялась более плотной почвой, укрытой слоем мокрых опавших листьев. Идти по ним было скользко и довольно шумно.
Его действия были отточены днями и ночами бегства: шаг ставился на полную ступню, перекатом с пятки на носок, максимально бесшумно. Взгляд непрерывно сканировал окружающее пространство – ветви деревьев над головой, стволы, кусты у обочин, землю под ногами. Он выискивал малейшие признаки человеческого присутствия: примятую траву не естественным образом, надломленные ветки, которые мог оставить не зверь, отпечатки сапог, отличающиеся от его собственных, или, самое неприятное, дым или запах костра, не его собственного. Слух ловил любые звуки, не относящиеся к обычной жизни леса. Это был изматывающий режим постоянной готовности.
Провиант закончился полностью. Остались лишь несколько жалких, покрытых плесенью крошек сухарей, от которых он отказался с презрением, как от последних объедков. Теперь еду нужно было добывать в этом лесу, который, несмотря на его богатство дичью, был враждебен для одинокого и голодного путника без надлежащего снаряжения. Сетка или силки? Не было материала. Оружие? Топор и нож. Хороши в бою, но не для бесшумной охоты на мелкую дичь. Лук и стрелы? Отсутствовали.
Он шел, не упуская из виду ни единого движения, ни единого шороха. Глаз выискивал признаки жизни, которую можно было использовать: птичьи гнезда (поздно для яиц, но возможно, птенцы), следы грызунов или более крупной дичи, съедобные коренья или ягоды, если они еще оставались после заморозков (маловероятно). Знание лесного промысла, привитое дедом, было единственным, на что он мог положиться.
К полудню он обнаружил заячий след у ствола старого дуба. Тщательно осмотрелся. Никаких других следов. Заяц убежал. Шанс на поимку зайца без ружья был минимален, но его отсутствие заставляло хвататься даже за призрачную возможность. Он медленно пошел по следу, вглядываясь в каждое деревце, каждый куст. Небольшая добыча могла спасти ему жизнь на ближайшие сутки-двое.
Охота длилась около часа, уводя его немного в сторону от прямого южного направления. Заяц оказался старым и осторожным, умело пользовался особенностями местности. В конце концов, след оборвался у густого кустарника, куда Алексей не решился заходить, боясь попасть в скрытую ловушку или просто потерять след в непроходимых зарослях. Разочарование было горьким. Чувство голода стало почти невыносимым, переросло в болезненную, тупую пульсацию в животе.
Пришлось снова двигаться в южном направлении. Чем дальше он шел, тем заметнее становились изменения в ландшафте. Лес переставал быть сплошной, непроницаемой чащей. Появлялись редкие просеки, которые могли быть остатками старых вырубок. Изредка встречались признаки, едва различимые для неопытного глаза, но явные для его острого зрения и знания дикой природы: небольшой пень, отпиленный неровным старым топором, куча собранных, но затем брошенных веток, одиночный камень, лежащий неестественно, словно передвинутый рукой человека. Чьи-то старые кострища. Их было всё больше, чем в дикой глуши севера. Все эти признаки говорили о том, что он приближается к границам обитаемых человеком территорий.
