— Я Никита, — позабыв обо всем, выпалил в ответ лоцман.

Сказал и тут же прикусил язык, правда — поздновато, настоящее-то его имя девушка все равно узнала уже, услышала. Да, впрочем, мало ли на свете Никит?

— Какое красивое имя — Ни-ки-та, — прикрыв веки, нараспев произнесла девица. — И немного странное. Русское, да?

— Русское, — Бутурлин сухо кивнул, но тут же вновь растянул губы в улыбке — слишком уж забавно прикрывала Марго свою грудь, неумело как-то. Хотя что ж тут забавного-то? Деву-то едва чести не лишили. Говорит — жених.

— И что теперь с вашим женихом?

— Сбежит, — с неожиданной беспечностью отмахнулась брюнетка. — Не извольте сомневаться, мои родственники за меня обязательно вступятся! Вот дядя вернется из плавания.

— Так он моряк!

— Моряк. Шкипером на двухмачтовой пинассе.

Никита Петрович удивленно приподнял левую бровь:

— Пинасса не может быть двухмачтовой. Вы что-то путаете, милая фройляйн. Пинасса — судно большое, и мачты там — три. Фок, грот и бизань.

— Ого, да я смотрю, вы разбираетесь! — громко расхохоталась Марго. — Тоже моряк?

— Почти, — молодой человек скупо усмехнулся, в подробностях повествовать о своей жизни — даже вот этой легкомысленной красотке — он вовсе не собирался. И так уже слишком много сказал.

— Что же мы все обо мне? Давайте о вас. Мне очень интересно.

— Ну-у, — сворачивая к реке, девушка махнула рукой. — Обо мне как раз и не интересно. Живу себе в Ниене, с дядей и тетушкой. Кирха, кухня, рынок. Скука смертная! Но, как у всех… Послушайте-ка! Вы бы отвернулись… я сниму сорочку, зашью. Нитка с иголкой у меня есть, воткнута в юбку.

— Ах, да, да, зашивайте.

Как истинный тихвинский дворянин, Никита Петрович поспешно повернулся к рее, глядя, как, быстро удаляясь, плывет в них по течению лодка. Женишок-то, однако ж, ретировался, ага… Видать, и впрямь эта Марго вполне может из пистолетов. Интересно, она что, их каждый день с собой в корзине таскает?

Девчонка словно подслушала:

— Что ж вы про пистолеты не спросите? Это оружие жениха. Он солдат, служит в крепости разводящим. У коменданта, господина Кинемонда. Вот я ему и пожалуюсь. А пистолеты ни за что не отдам. Пригодятся ведь, как вы думаете?

— Наиполезнейшая в хозяйстве вещь! — забывшись, молодой человек обернулся…

Голая по пояс красавица, вытянув обворожительно стройные ножки, сидела в траве средь ромашек и клевера, деловито зашивая сорочку, уложенную поверх темно-красной юбки, прикрывавшей лишь лоно, но не грудь, упругую, с большими коричневыми сосками. Распущенные черные локоны ниспадали на плечи, трепетные ресницы дрожали.

— Думаете, точно пригодятся? — судя по всему, Марго ничуть не смутил откровенный мужской взгляд. Кажется, даже наоборот… Может, не зря несостоявшийся женишок решил проучить свою распутную невесту?

— Садитесь же рядом, что вы стоите-то? — между тем предложила девушка. — Как говорят русские — «на ногах правды нет».

— В ногах правды нет, — усаживаясь, Никита Петрович машинально поправил спасенную…

— Ай! Укололась! — выпустив иголку, вдруг вскрикнула та.

Подняв указательный палец, Марго принялась дуть на него, мило надувая губки…

— И вы подуйте, Никита! Подуйте, подуйте, да.

Их губы встретились… Легкий поцелуй быстро перешел в затяжной, жаркий, томный… Сильные руки лоцмана обхватили девчонку за талию, погладили по плечам, поласкали грудь… Молодые люди повалились в траву, в розовый медвяной клевер, в пахнувшие солнцем ромашки… улетела прочь сброшенная одежка… Послышался приглушенный смех… стоны…

Любовники провалялись на лугу почти до самого вечера, и Никита лишь диву давался — насколько опытной оказалась его новая пассия в искусстве плотской любви! Ох, не зря, не зря решил ее наказать жених… Впрочем, женщин бить нельзя, какими бы они ни были.

Легкий, дувший с реки ветерок шевелил заросли пастушьей сумки и тяжелые головки кипрея, гнал белесыми волнами кашку, взрывал полупрозрачные шарики одуванчиков. Трели кузнечиков и стрекот синекрылых стрекоз перебивались томными стонами и приглушенным смехом. С реки доносился мерный шум волн, а в светло-синем небе завистливо щурилось солнце.

Вечер и половину ночи Бутурлин провел в глубоких раздумьях. Все думал, как ловчее достать план. Йохан Фельтског так и не решился свести Никиту с мужем своей сестры, помощником коменданта Ниеншанца секунд-майором Магнусом Хольбергом. Лоцман понимал — почему. Это ж все равно, что познакомить с покойником! Да и настаивать на такой встрече были бы чересчур опрометчиво. Фельтског, конечно, контрабандист… но вряд ли бы он якшался с шпионом! Выдал бы, всенепременно выдал.

Значит, что же? Значит, как же? Никак? У кого может быть план, у кого? Эта еще, Марго… Не-ет, врет, никакая она не добропорядочная невестушка, вряд ли! С такими-то познаниями в любви! Тут чувствуется опыт… Одета, однако, прилично, так что, может, и не гулящая, а, скорей, маркитантка. Ну да! Женишок-то ее — солдат, сама говорила. И, похоже, не всегда он в крепости служил. Везде поносило, и Марго эта — следом. Что ж, маркитантка — не так уж и худо. Конечно, на Руси к такого рода женщинам относились однозначно плохо, да и в Европе не особенно уважали. Так ведь Никита, чай, на ней не жениться собрался! Так… еще пару раз переспать, коли уж сама напросилась. Заодно и попробовать через нее выйти на Бьярна! Тот же несет службу в крепости… Риск — да, но попробовать надо, и как можно быстрее. Князь-воевода ведь велел времени зря не терять. Как будет план, так войско и выступит. А от Тихвина до Ниена меньше двух сотен верст. За неделю доберутся.

Честно сказать, особенной ненависти к шведам и к жителям Ниена в частности Бутурлин не чувствовал, скорее даже наоборот. Однако чувства — чувствами, а война — войною. Родина есть Родина, а он — человек служилый. Приказано воевать, значит надо воевать, и иные рассуждения тут не уместны. Тем более эта невская землица испокон веков русским людям принадлежала, и шведы тут — захватчики, а захватчикам надо дать укорот! Обязательно. И думать по-иному — поруха чести.

Повернувшись на ложе, Никита Петрович заложил за голову руки. Подушка-то была низковата, а он любил — чтоб повыше. Ну уж, что есть, в гостях воля не своя. Парни — Ленька с Игнаткой и Флорианом — спали по-летнему, на сеновале, а вот почетному гостю Алатырь Татарин постелил в горнице, положив на широкую лавку мешковатый матрас, набитый свежей пахучей соломою, от которой не отказалась бы не только корова, но и хорошая скаковая лошадь.

Солома зашуршала под сильным молодым телом, сквозь отворенное окно, занавешенное от мух да комаров тонкой бумазейной тканью, пахнуло ночной свежестью. Где-то свербел сверчок, откуда-то из близкого леса доносилось унылое кукованье кукушки, а чуть в отдаленьи, в селе, нет-нет да и вскидывались, поднимали шум, псы. Лаяли, впрочем, не зло, а так, больше для порядку, чтоб хозяин знал-ведал — бдит, бдит собаченька, не зря свой кусок мяса ест.

Горница в просторном доме Алатыря, как водится, располагалась под самой крышей и не отапливалась, этакий летний вариант для приема гостей. Вдоль стен тянулись широкие лавки, кроме них имелись и гнутые шведские стулья и шведские же резные шкафчики с дорогой фаянсовой посудой с синей французской росписью. Ну, а как же — Спасское, это ведь почти Европа… даже и без всяких там «почти»! Как принято, стены, на европейский манер, украшались картинами. У Алатыря Татарина их было две — на обеих изображалась какая-то местность с деревьями и рекою, и назывались опять же на французский манер — пейзаж. И еще прямо над ложем — над лавкою — висела одна гравюра, оттиск с чрезвычайно четким рисунком какого-то городка… вернее даже — крепости!

Крепости! Вот то-то и оно! Не рисунок вовсе, а целый план. Вид сверху, вроде как с высоты птичьего полета или с какой-нибудь горы. Эх, хорошо — ночи в июне светлые, «белые», видно все. Пусть не так, как днем, но разглядеть можно, тем более сейчас, уже под утро.