— Да с такими коняками и шага хватит.

Напутствуемое Серафимой и ночным сторожем дедом Митяем воинство спешно выбралось за ворота и, свернув на лесную дорожку, направилось в сторону хомякинской усадьбы, до которой было эдак верст десять с гаком. Так что раненько утречком уже должны были быть…

— Значит так, — сквозь зубы инструктировал на ходу Бутурлин. — Хомякинских намного больше, да и вооружены они лучше. Потому нам — тайно пробраться, внезапно налететь… Отбить своих… а там — посмотрим… Эй, Леньша, что там у тебя булькает?

— Так водка же, господине! Две баклажки. Я ж ее сперва выменял… а уж потом на озерцо заглянул…

— Водка, говоришь? — Никита покусал ус. — Это хорошо, это славно. Одначе потом будем пить. После победы.

Вот именно так он и выразился — после победы, ибо уже считал боярина Хомякина и его людишек своими личными врагами. Так и как не считать? Девок снасильничали, схватили, повесить хотят. Без суда и следствия! Это как так-то? Живу в лесу, что хочу, то и ворочу? Так получается? Однако — врешь! Не выйдет.

Несмотря на сумрачную ночную полутьму, двигались ходко — дорожка-то была хорошо знакомой. По ней возили снопы, по ней за грибами-ягодами хаживали и вот, на озерко — за рыбой. По обеим сторонам дороги тянулись осины да перемежающиеся орешником ивы, царапали небо сосны, махали сине-зелеными лапами сумрачные высокие ели. Пахло хвоей, клевером, еще чем-то таким, сладким, наверное — с ближнего луга. Где-то над головами забила вдруг крыльями какая-то ночная птица, невдалеке, на болотце, истошно закричала выпь.

Когда путники подобрались к вражеской усадьбе, уже начинало светать. Край неба над дальним лесом окрасился алой полоской рассвета, по краю дороги стелился утренний белесый туман.

— Спешиться, — углядев раскинувшиеся впереди, на невысоком холме, строения, тихо приказал Бутурлин.

Привязав лошадей, дальше пошли пешком. Недолго — затаились в росшем на самой опушке орешнике. Оттуда уже до усадьбы — рукой подать. Хорошо были видны крепкие запертые ворота с надвратной башенкой, частокол. На башенке маячила чья-то фигура. Караульный! Не спал, собака.

— Здесь не пройдем, — прикинув, Никита Петрович подозвал Леньку. — Что там, на заднем дворе?

— Избы холопские, амбары, овин с пилевнею, — добросовестно перечислил холоп.

— Думаешь, где-то там девок да Костьку держат?

— А больше негде. Не в хозяйских хоромах же!

Помещик натянуто усмехнулся:

— Это точно, что не в хозяйских. Бани где у них?

— Так там же, батюшко. У ручья! — Ленька указал рукою. — На заднедворье.

— Тоже за частоколом?

— Не. Кто ж бани-то — за частокол? Этак весь ручей огораживать.

— Ясно, — сузив глаза, Бутурлин послюнявил палец, пробуя ветер, поправил висевшую на перевязи шпагу и, бросив: — Пошли! — зашагал по лесной опушке по пояс в высокой траве.

Начинавшееся утро казалось спокойным, безветренным, хотя небольшой ветерок все же дул — со стороны усадьбы к ручью.

— Там деревня еще, — догнав господина, предупредил Игнатко.

— Я помню. Ферапонт, Силантий… И ты, Семен, здесь останьтесь. Шумнете, как знак подам, — распорядившись, Бутурлин оставил мужикам все огнестрельное оружие, что имелось, и махнул рукой парням, Леньке с Игнаткой. — А вы, отроче, со мной.

— А нам какого знака ждать, господине? — пригладив бороду, осторожно спросил Ферапонт.

— Молодец! — Никита Петрович одобрительно кивнул и пояснил сразу же: — Ужо, покрякаю селезнем. Услышите, тут недалече. А уж тогда…

На всякий случай разъяснив своим людям, как именно им следует «шумнуть», Бутурлин прищурился и прибавил шагу. Шумели над головами идущих ветви орешника. Холодили ноги росные травы. Вот впереди — уже совсем близко — послышалось журчанье ручья.

— А вот и бани… Хоронимся, отроче… Вот хоть в этой…

Ловко миновав скрывавшийся в утреннем тумане ручей, помещик и его люди змеями проскользнули в крайнюю баньку. Похоже, никто их и не заметил.

Банька оказалась так себе, щелястая, но то как раз было бутурлинским на руку.

— Смотрите в оба, — распорядился Никита. — Ленька — в предбаннике, а ты, Игнат, у оконца застынь… Высматривайте… не знаю, что, но — высматривайте. Может, девок наших увидите или Костьку. Или еду им понесут… Или услышите что. Не знаю.

— Ясно все, господине, — шепотом откликнулся Игнатко. — Наших ищем.

— Ага…

— А как найдем?

Никита Петрович хмыкнул в кулак:

— Эко ты нетерпелив, братец! Как найдем, тогда и скажу, что дальше делать.

Солнышко уже взошло за дальним лесом, и первые лучи его золотили вершины елей. Вот-вот — и доберутся уже до околицы, до ручья. Впрочем — уже закукарекали, запели первые петухи. Сначала — несмело — один, потом другой, третий…

— Видать, богатая усадьба, — шепнул себе под нос Игнат. — Петухов много.

— Не о том мыслишь!

Бутурлин хотел уже было дать не в меру разговорившемуся отроку леща, да не успел: где-то совсем рядом послышался вдруг злобный собачий лай! Помещик схватился за шпагу — неужто местные собаки почуяли чужаков?

— Цыть, Таран, цыть, — снаружи послышался голос. Кто-то урезонивал пса.

Никита Петрович приник глазами к щели. Не так и далеко от ручья, посреди окружавшего усадебку частокола, уже открывались ворота, выпуская запряженные волами возы. Выбравшийся за ворота отрок с копной сивых волос урезонивал рвущегося с цепи пса.

— На кого он там лает-то? — смеялись ведущие коней мужики. — Неужто на чужих девок? Так они вроде не в той стороне…

— Не в той, — насторожился Бутурлин. А в какой? Ага, верно, с другой стороны, во-он в тех амбарчиках. В каком-то из них… Может — в пилевне.

— Да это он, верно, на кошку… Цыть, Таранушко, цыть!

— Митько! Ты б воды-то в пилевню отнес…

— Так тиун не велел!

— Хэ! Так мы ему не скажем. Отнеси-отнеси, нешто мы ироды?

Молодой человек усмехнулся. Так и есть — в пилевне! Иначе зачем таскать воду в сарай для сушки и хранения соломы? Солому-то, чай, не мочить, ее сушить надобно. Да и нет еще соломы, разве что — прошлогодняя. Не накосили еще, не время. Вот недельки через две-три…

Прогрохотали возы, зашумели, проехали по броду через ручей, скрылись где-то на опушке. Удаляясь, затихли голоса, да и пес перестал лаять, видать, успокоил его Митька. Ну да, успокоил… Вон, понесся уже с кадкою к ручью, зачерпнул водицы… понес, изгибаясь… тяжела для отрока кадка-то!

— Ты куда, паскудник, воду понес? — откуда ни возьмись, возникла сутулая фигура в длинном черном кафтане, круглой замшевой шапке и с посохом.

— Так это… — Митька не знал, что ответить. Вот и молвил, дурачок, правду! — Так я этим… ну, в пилевню… попить…

— Я вот те дам, попить! Вот те попить, Вот, вот, вот!

Схватив отрока за ухо, сутулый принялся потчевать его посохом по спине. Закричав, Митька выронил кадку — вода разлилась, окатило и сутулого — и тот, еще больше озлясь, принялся бить несчастного отрока с утроенной силой.

— Тако бы вражин мира православного колошматил, — недобро усмехнулся Никита. — Одначе людишки здешние, похоже, на поля подалися… Пора бы и покричать. Давай, Ленька! Селезень ты наш, х-хо!

Осторожно выбравшись из баньки, Ленька спрятался в высокой траве и закричал селезнем, закрякал. Тотчас же со стороны главных ворот прогремели выстрелы! Рванули тишину — будьте нате! Сутулый черт аж посох из рук выронил, да, выпучив глаза, принялся испуганно озираться вокруг:

— Это… что? Это кто это?

— Ворота кто-то бьет! — столь же испуганно пролепетал Митька. — Штурмует.

— Да кому ж тут штурмовать-то?

— Так, может, господине — татары или литва!

— Откуда тут литва, чертушко? — подняв посох, сутулый быстро спровадил Митьку звать помощь. — На поле побежишь, мужиков кликнешь… Да и в церковь забеги, скажи там звонарю… Чтоб — в колокол! Чтоб — набат. Напали ж!

— А кто, кормилец, напал-то?

— А кто надо, тот и напал! Да беги уже!