В университете, в обоих больших зданиях на Моховой улице, кажется, не было аудитории, которая бы меня не манила. Я не жалел времени и для университетской и Румянцевской (ныне это библиотека имени Ленина) библиотек. Густав Густавович Шпет, у которого я занимался в семинаре по философской терминологии (кстати, этот факультативный семинар посещали всего два студента), сказал мне однажды: «Поглощать знания, господин Зелинский, иногда полезно как лекарство – в гомеопатических дозах. Важны не знания сами по себе. Макс Планк, ректор Берлинского университета, говорил, вступая в свою должность, что главная задача университета – это научить учиться. Подумайте над этим, Зелинский, главное – научаться учиться».

Шпет был высоким сухощавым человеком, очень умным и очень ироническим. Это был преданный поклонник Гуссерля. Но в личном общении был и увлекавшим и подавлявшим меня, низвергателем всех богов и авторитетов, философским демоном. Однажды, когда я попал к нему домой, он ввел меня в свой громадный кабинет, весь заставленный по стенам и посередине, стеллажами философских книг на многих европейских и древних языках. Сколько нужно жизни, чтобы освоить все это? – подумал я тогда.

Вскоре я понял справедливость совета сосредоточить свои усилия. Я оставил занятия по анатомии и физиологии. Тем более, дело подошло уже к практическим работам с прозектором.

Что и говорить, что в мои времена история философии от Платона до Канта и Гегеля преподавалась и трактовалась в идеалистическом аспекте. Неокантианцы едва ли не считались последним словом науки. А о такой книге, как «Материализм и эмпириокритицизм», никто из моих товарищей тогда и слыхом не слыхивал.

Однако в вестибюле и в коридорах нового здания на Моховой, в студенческой столовке, у книжного прилавка, факультетского «Товарищества взаимопомощи», – повеяло иными ветрами. Повеяло политикой. Здесь в спорах я впервые столкнулся с партийными разногласиями, в яви увидел черносотенцев, кадетов, революционеров. В этой чересполосице студенческих дискуссий, страстных, но проводившихся с осторожностью (берегись доносов!), я очень скоро мысленно отнес себя к самым левым – к анархистам. Почему? He знаю. Это не было выводом мировоззрения. Оно не сложилось. Это был голос чувств, нравственный протест души против уродств и контрастов русской жизни, души, взлелеянной мягкой колыбелью семьи, чистых сфер науки, жаждущей справедливости.

Осенью 1914 года началась война. Через год отца призвали в армию. Мне сначала была дана отсрочка как студенту, а потом я был освобожден от воинской службы по болезни сердца. Впрочем, отца через полгода перевели в тыловую службу, после контузии и кровотечения, едва не унесшего его совсем. После какого-то смотра строительной роты в Сергиевом Посаде отца, уже пожилого человека, разжаловали из капитанов в прапорщики за то, что он явился на смотр в сапогах с галошами. Мир, в котором я вырос, мой дом с его патриархальной нежностью – все это стало тревожно разваливаться, и стремительно стал обнажаться совсем другой мир, другая Москва, другая Россия – серошинельная, мужицкая, рабочая, дымящая махоркой, сметающая на вокзалах, по случаю войны, все эти перегородки между разными классами, между вагонами синими, желтыми и зелеными.

Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели, Молчали желтые и синие, В зеленых плакали и пели.

В мою душу снова, но по-иному, вошел Александр Блок. Раньше я поражался его музыке неуловимого: мгновенных настроений, зыблющихся красок закатов, отсветов городских событий, бегущих бликов, образов любви и красоты. Об этом удивительно написал Андрей Белый в своих воспоминаниях о Блоке. Но от этой поэзии, близкой мне тогда, когда я уходил в философские утонченности, Блок своей книгой стихов «Ямбы» (вышедшей в издательстве «Алконост» в 1914 г.) неожиданно показал переход в живой и реальный мир. Это был блоковский «страшный мир».

Да. Так диктует вдохновенье:

Моя свободная мечта

Все льнет туда, где униженье, Где грязь, и мрак, и нищета. Туда, туда, смиренней, ниже, – Оттуда зримей мир иной...

Этот иной, новый мир, где, как я мечтал, не будет ни насилья, ни нищеты, приближался с громадной быстротой, точно поезд, шедший навстречу, ослепляя и оглушая светом фар, дымом, грохотом. Отца перевели на строительство Кронштадтской крепости военным ин-

женером. Я давал уроки. И вот кумачи на улицах и хмель февральской революции. Я уже участвую в выборах в Учредительное собрание. Как отец и мать, мы все голосуем за большевиков по списку № 5, в Москве. События неслись с такой быстротой, что книги для меня перестали уже иметь прежнюю притягательную силу. Улица, митинги. Политика. Газеты всех партий: большевистская «Правда», «Дело народа» эсеров, «Русские ведомости» кадетов, «Раннее утро» просто для обывателей. Я поглощал все. Как писал друг моих дальнейших лет Илья Сельвинский в своей «Улялаевщине»:

Рушился мир из «сакса» и

«севра», День

вставал

мглист.

Уже погодка серая от севера Сыпала красный октябрьский лист.

В нашем доме никогда не было ни «севров», ни «саксов». Но и его, как тысячи и тысячи других домов, смыли события. Отец, как военный инженер, остался в Кронштадте, где подал заявление в партию большевиков. Мать и сестра поступили на курсы медсестер. Книги, эстетические изыски, математические тетради, анатомические и географические атласы, учебники по гистологии и химии (а химию я любил особенно, у меня был дома специальный шкаф для химических реактивов и для занятия по фотографии), все это было отброшено в сторону. И не только в сознании. Отброшено и фактически, потому что вся моя семья разбрелась. Наша библиотека, мой и отцовский архивы, посуда, одежда, – все это было сложено в сундуки, корзины и вместе в мебелью сдано на хранение в известные склады Кокорева. А когда мы, через пять лет, снова все собрались в Москве, все это, разумеется, исчезло. Вещи, хранившиеся в кокоревских складах, были реквизированы и розданы рабочим, переселившимся в квартиры буржуазии.

После капитуляции офицеров, белых юнкеров, мы, несколько «левых» студентов университета, образовали «группу содействия советской власти». Возникали в те годы и такие группы. Мне (видимо, в Лефортовском комитете большевиков) вручили винтовку и поставили охранять булочную на Немецкой улице. Длинная очередь изнуренных голодом раздраженных женщин, большей частью работниц, стояла возле этой булочной. Она была еще закрыта. Ко мне подошел рабочий в сапогах и кожанке. Я был в шинели и студенческой фу-

ражке. Попросил прохожий человек закурить у меня некурящего. Не обиделся на отказ, а весь еще переполненный пережитым, возбужденно сказал мне: «Слушай, студент, а здорово мы их меньшевиков сейчас, на собрании в Введенском доме разгромили. Только одни пенсне остались». На всю жизнь мне запало в памяти, как я покраснел от гордости, что он посчитал меня тогда своим и как со своим поделился этой победой.

Летом 1918 года я оказался в деревне Звягино Олонецкой губернии, приехав к матери. Туда, с севера под Каргополь, уже придвигался фронт английских интервентов. Я помогал крестьянам производить передел земли. Вот где пригодились мои знания по математике и умение быстро, в уме, производить сложения и вычитания больших чисел. Я шагал по полям Олонецкой губернии, среди болот и лесов, окруженный толпой крестьян – середняков, дезертиров и кулаков. Бедняки подняли голову. Кулаки были раздражены. Я для них был судьей, посторонний человек из Москвы. Они то и дело сбивались со слова «товарищ» на «барин».

Осенью 1918 года я приехал в Кронштадт и явился в большевистский комитет, где секретарем был приехавший из эмиграции Брегман. В студенческой фуражке и тужурке, напустив на себя максимально солидный вид, я вошел в кабинет к этому много повидавшему в жизни человеку.

– Я хочу работать с вами, – сказал я твердым уверенным голосом.

– С кем «с вами»? – спросил, улыбнувшись, подняв голову от стола, этот сутуловатый человек.