Итак, я действительно за триумф науки, и мне кажется, что нигилистическое отношение к науке еще более вредно, чем нигилистическое отношение к искусству. И здесь я вместе с Валерием Брюсовым, который писал в поэме «Светоч мысли»:
Над буйным хаосом стихийных сил Сияла людям Мысль, как свет в эфире, Исканьем тайн дух человека жил, Мощь разума распространялась в мире. Во все века жила, затаена,
Надежда – вскрыть все таинства природы, К великой цели двигались народы.
И смешно говорить, что наука может стать каким-то соперником искусства. Я выступил против технократических настроений не только потому, что свою жизнь я посвятил литературе. Но главным образом потому, что отрыв от гуманитарных областей – это в то же время отрыв от мира идей, от политики, от всего того, что цементирует социалистическое общество и дает ему душу. Коммунизм – это мир прекрасного, а не просто мир «кнопочной цивилизации».
Но мы бы совершили не менее непростительную ошибку, если бы не поняли всестороннего значения происходящей в мире научной революции.
Наконец, есть и весьма обширная группа корреспондентов, которые или не считают вообще значительными вопросы искусства и науки, ставя выше всего мир политических интересов, в частности борьбу за мир, или не приемлют нашего современного искусства. Да, да, таких читателей немало, которые возлагают вину на то, что «лирики в загоне», на самих лириков, вообще на писателей. Надо сказать, что неудовлетворенность современным состоянием искусства, и в частности литературы, в достаточной мере велика. Было бы ошибкой с нашей стороны, со стороны писателей, высокомерно игнорировать эту неудовлетворенность. Эта нота звучит во многих письмах. Она прозвучала и на диспуте в Московском университете.
Я думаю, что подобного рода упреки мы вправе адресовать не только поэтам, но и многим прозаикам, и драматургам, и критикам. Разумеется, как верно пишет в своем письме читатель из Владивостока, искусство в своем саморазвитии не может так забегать вперед, как наука. Разные плоскости, разные закономерности. Но несомненно, что дух новаторства, которым на нас веет от всего творчества Маяковского, не очень-то ощутим сегодня в литературе. Тут налицо определенный разрыв между революционным новаторством в науке, в атмосфере которого сегодня в нашей стране вырастают сотни тысяч людей, и литературой, многие представители которой успокаиваются на приемах откровенного натурализма.
Фотография обратной стороны Луны – это ли не величайший триумф советской науки! Но поэты вряд ли решат стоящие перед ними новые задачи, если просто зарифмуют это событие, взбудоражившее
воображение миллионов людей во всем мире. Дело гораздо сложнее. Дело в том, что за фотографией обратной стороны Луны стоит некий новый мир научной мысли, поднявший человеческую мысль на новые вершины математики, кибернетики, электроники и т. п. Этот мир взаимодействует с человеческим мозгом тех, кто оказывается включенным в эти процессы научной революции, происходящие не только в космонавтике, но и в лабораториях, и на фабриках. По правде говоря, для «гуманитариев», для многих писателей эти события, как и сам этот новый мир научной революции, так же пока еще далек и непонятен, как обратная сторона Луны. Для большинства также непонятно то восприятие мира, которое обретают люди, подобные инженеру Полетаеву, которые связывают свой внутренний мир с глубокой и утонченной сферой высшей математики, кибернетикой, с современными физико-математическими исследованиями структуры материи.
Я не считаю, как это пишут некоторые читатели, например автор письма «Поэма разума и разум поэзии» (учитель из Минска), что поэты и литераторы должны вести за собой читателя в таинственный мир интегралов и т. п. Нет, «каждому свое», как говорит латинская поговорка. Интеграл формирует отвлеченные понятия, поэзия – чувственное восприятие мира. Уравнение не объяснишь стихами. Можно, конечно, найти особую красоту, некую эстетику и в мире научных отвлеченностей (о чем писал Д. Максвелл). Но это нечто совсем уже другое. Речь идет о том, чтобы для писателей не была бы книгой за семью печатями новая психология, в условиях научной революции в связи с насыщением нашей жизни и новыми средствами связи, машинами, математическими формулами, в связи с перестройкой сознания под действием новых понятий и привычек, внушаемых и красотой, и математикой, точными науками.
Подобно тому как мы, «гуманитарии», хотим подышать в книге о научных открытиях своего рода творческим озоном, который разбудил бы новые мысли, настроения, так и инженеры, техники, ученые-естественники ищут в художественной литературе того же самого. Широкий читатель тоже ищет в художественной литературе новых импульсов, идейных, эстетических в своей борьбе за коммунизм.
Критику в наш писательский адрес мы не должны принимать как нечто обидное, но постараться понять те изменения в требованиях,
которые современный советский читатель предъявляет к литературе. Разумеется, не всякое недовольство читателей современной литературой мы должны воспринимать как недостаток самой литературы. Тут могут действовать разные причины: некоторые люди могут быть глухи к искусству. Спорт и телевидение отнимает у них больше времени.
Другие ищут в литературе не столько эстетические и интеллектуальные ценности, но хотят, чтобы книга их только развлекала или давала рассеяние. На Западе есть даже классики детективной литературы, как, например, Агата Кристи. Я не принадлежу к тем, кто с порога отрицает значение подобного рода литературы, как это свойственно некоторым критикам детективно-приключенческой советской литературы у нас.
Сейчас речь идет о другом – о том, в какой мере художественная литература участвует в сотворении нового мира и какое место в сознании современного человека она занимает. То, что сейчас стали у нас меньше приобретать книг, я считаю здоровым процессом. Когда насыщен первый голод, кончилось заглатывание всего сплошь. Начался отбор.
Что же ищут люди в океане книг, журналов, новых произведений? Ищут не только то, что может занять, повеселить, дать знания. Ищут человека с его миром идей и страстей, которые всегда неповторимы. Для меня дорога та книга, за которой стоит большой человек. Ради того, чтобы побыть в его обществе, мы еще и еще раз перечитываем знакомые страницы.
Наука приучает к дисциплине мысли и дает возможность насладиться умственной властью над тем, что было темно и непонятно. Искусство, кроме того, вводит нас в познание такого эмоционального, чувственного мира человека, который не поддается выражению в математических символах. Разница между их кибернетическим выражением и самими эмоциями, как мы их ощущаем, та же, что между нотной записью и самой музыкой. Вот почему, как бы далеко ни заходили методы формализованного познания мира, они никогда не заменят, не вытеснят того, что может дать человеку искусство и художественная литература. Ничто не сможет образовать в душе
человека того наслаждения прекрасным и того сложного чувства, которое дает, например, мощный, пластический стиль Толстого или стиль Чехова, отличающийся простотой и непосредственностью, сквозь который просвечивает добросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он говорит о себе, и от пристрастия, когда он говорит о других.
Главное, повторяю, это человеческое содержание, понимаемое в его всеобъемлющем смысле, где сливаются воедино и политика, и лирика, и абстракция, и чувство.
Когда мы сопоставляем литературу с научной революцией и приходим к выводу, что средства, которыми оперирует литература, не учитывают тех изменений, которые произошли в психологии читателей, то следует с самого начала резко и определенно отмежеваться от возможной вульгаризации такого сопоставления. Толстого и Бальзака, Гоголя и Стендаля, Чехова и даже Вальтера Скотта читают сегодня куда больше многих современных писателей. Значит, дело не в форме изложения. Суть в богатстве сердца и ума, в пластической силе лепки словом. Но мы также совершим ошибку, если оторвем форму от содержания и скажем, что современный писатель может писать в формах еще феодальных времен. Некоторые думают, что искусство принципиально неподвижно и что раз его подлинные ценности вечны, то как будто и нет движения. Нет, меняются формы и стили. Некоторые считают, что описательный роман типа Мордов-цева* добрых старых времен, медленно влекущий читателя от страницы к странице, без волокиты психических исследований человека или без поисков какого-либо более энергичного стиля, является неизменным достижением литературы. А я считаю, что описательность и малая интеллектуальность многих произведений находятся в противоречии с характером нашей жизни и психологией читателей, формирующейся в новых условиях научной революции.
