— Большие деньги?
«Рубль».
«Да твою ж через сорок сороков с протягом отсюда и до Анадыря», — протянул про себя Григорий, с силой — удерживаясь, чтобы не сказать весь загиб сразу и вслух.
Один Катькин рубль сложился в голове со своими пятнадцатью с полтиной царёва оклада. И это у них, жильцов надворных, обласканных, у простых стрельцов или пушкарей будет чуть поменьше, у дворян поместных, конно, людно и оружно служить выезжающих — на ту же чуть, но побольше, у бояр великих или университетских профессоров — у тех может и за сотню перевалить. Но то в год и больше землёй, крестьянской пахотой, пасекой аль каким огородием или вообще — медным баком и трубой для самогонного аппарата. Выходит что…
Григорий почесал в затылке, подумал. Дёрнул себя за бороду. Умных мыслей не было, ну хоть плачь. Ну кроме одного умного, но не осуществимого пока мечтания: разменять Катькин рубль на полушки, а лучше на тяжёлые медные пятаки, сложить в плотный холщовый мешок, крепко завязать, да хорошенько отлупить получившимся кистенём одного сильно быстрого на обещания человека. Пока мешок не лопнет или этот хмырь чистосердечное признание под приказную запись не даст. Потому что тут сразу два и серьёзных дела. Обман на целый рубль — это не медяк в базарный день стянуть из-за пояса, за такую деньгу указ бить на лобном месте батогами, а имущество пойдёт с молотка в оплату ущерба. Да и зачем виновному уже имущество, всё равно всей семьёй за Урал поедет на вечное поселение. А вот за обещание доставить письмо в столицу к еретикам… Тут уже государевой изменой пахнет, за это если вместе с ссылкой всего-то уши обрубят и ноздри вырвут, считай — легко отделался.
Ну и на «комара»-убийцу пальцем покажет… чтобы про адрес письма Григорий смолчал в допросных листах. А может, это и есть «комар»? Навряд ли, скорее тут двое. Один рупь у Катьки выманивает, другой вначале бьёт в спину и режет, потом два алтына сукном брезгует взять. Или не брезгует, а просто спугнул его кто? Ладно, гадать пока нечего, надо искать, раз обещался…
«Ну, ищи…» — откликнулся сердитый, находившийся как воробушек призрак.
Лампа зашипела, свет её задрожал, пошёл плясать по потолку, выводя узоры из тьмы и света. Масло кончилось… Григорий осторожно задул коптящий огонёк. Вышел, встал на крыльце, прислушиваясь к ночным шорохам. А хорошо тут, особенно после душной избы и запаха сгоревшего масла из лампы. Прохладно, сыро, но свежо и хорошо. Шелест листвы, с реки — плеск и тихий, неразборчивый гомон. Крик ночной птицы — протяжный, мерный и неприятный звук, до боли в зубах — напомнивший Григорию скрежет полевого, осадного механизма. Лунный шар на церкви то гаснул, то вспыхивал, бросая на улицу жёлтый, неяркий свет. За соседним забором забрехала устало собака, сторожа у рогожи утомились кричать, тянули матерную частушку ленивыми и сонными голосами…
Григорий сошёл с крыльца — тихо, доски не скрипнули. Оглянулся, нашёл взглядом церковную луковицу и кресты. Перекрестился, помолился святому Трифону — покровитель охотников и рыболовов, он конечно, тут не совсем к случаю, но, может, подскажет чего? Над крестом мигнула ярко звезда, должно быть, Святой Трифон посоветовал Гришке кончать дурить и искать, раз уж легавой собакой на охоте заделался. Издевался, явно — во-первых, ночь, во-вторых — все следы Григорий уже давно затоптал, пока вокруг да внутри дома шатался. «Медведь мокшанский, болотный, шатун, лапы твои с перепонками», — хорошо на него призрак Катьки ругалась, прочувственно, надо бы запомнить, — подумал Григорий. Выбил пепел из трубки, неспешно прочистил, набил свежим табачком и снова закурил. Обошёл дом, грея руки о трубочку. Сунулся за забор, спустился к реке по утоптанной тропке.
Кусты шелестели бездумно, за их ветвями плескалась чёрные и блестящие воды реки. Высокие стрельчатые башни и персидские луковицы куполов — здание университета прямо на той стороне. Над шпилями трещали молнии, из-за его по тёмной воде вместе с жёлтыми листьями плыли и пятнышки-отблески неверного, лазоревого света. Григорий повернулся, неслышно пошёл назад к дому. Холод плыл от воды, предзимний, промозглый холод. От затона вверх по течению — вспышка, жёлтый луч лампы заиграл по воде. Долетел протяжный клич:
— Хто идёт?!
Григорий обернулся, увидел багровую точку над водами. Ветер принёс кислый и острый запах зажжённого фитиля. Слобода плотогонов и речников, свои лодки они охраняли серьёзно, как пашенные крестьяне — коней. Григорий повернулся, неслышно скользнул обратно наверх. В темноте пайцза не спасёт, в реке её только сому аль белуге показывать, а они читать не умеют.
Обратно, по косогору, наверх, к дому Катерины, вот он стоит впереди, глыбой на фоне тёмного, низкого неба. Облака плыли низко, почти касаясь деревянных коней на крышах. Тяжёлые осенние облака, свет луны вязнул, тая в их брюхе. Эхом, тенью от тени — вокруг дома крутился дымный, неверный свет. Призрак — снова — он кружил вокруг дома, проходя сквозь торцы брёвен и низко висящие ветви кустов. Переливчатым звоном долетел голос, прерывистый, тихий, как плач.
— Эх, что-то ты темнишь, Катя-Катерина… — прошептал сам себе под нос Григорий.
Осторожно, по-кошачьи пригнулся, шагнул вперёд. Затаился: призрак кружил, то появляюсь, то исчезая, Григорий наблюдал за ним из кустов. Прикинул — центр круга где-то внутри, проскользнул по крыльцу незаметно. Стылым холодом ударило в щеку, сквозняки струились, несли пыль из тёплой избы.
«Вроде не было ничего такого», — подумал Григорий, пригнулся.
Призрак, причитая, проплыл мимо, не заметив человека. Скользнул внутрь — пятно света заструилось у туманных ног. Неверного, лунного, луч света дрожал и переливался, искры плясали вдоль тонкой нити. Пыль, изморось… снежинки под сапогом?
— Откуда? Зимы ещё нет? — растеряно прошептал Григорий.
Замер, поклонившись иконам в красном углу. На полу, в луче света — не замеченный им раньше предмет. Железная щеколда, задвижка, закрывающая лаз ниже, в подклет. Она блестела и переливалась льдистая в серебряном лунном луче. Изморозь лежала именно на ней. Холодная искрящаяся при луне корка.
— Что за бесовщина?
Призрак Катерины, мерцая, прошёл сквозь стену, обернулся, заговорил качаясь — очень быстро, на непонятном Григорию языке. Обращаясь куда-то туда, к подклету, холодные сквозняки налетели на неё, рванули, разматывая полупрозрачную, мерцающую лунным светом фигуру. Голос звенел умоляюще, тонко — будто Катька уговаривала кого-то, что рвалось из подклета внизу. Решившись, Григорий толкнул задвижку ногой. Та слетела — по глазам будто ударило ледяным, серебристым ножом. По коже скребнуло, как веником, лёгкие рвануло, обожгло сухим и холодным огнём. Заслезились глаза — вмиг, будто из воздуха глотком выпили всю влагу, и та закружилась, смерзаясь льдистыми иглами.
Иглы сложились, на них заиграл лунный, изменчивый свет. Обрели форму: старуха с неприятным, холодным и острым лицом, носом, выгнутым, как клюв хищной птицы. Руки согнуты, стальные лезвия тускло свернули на них. Стрекозиные крылья затрепетали, развернулись, подняв её в воздух над полом.
— Ну, здрасте, мамаша, — брякнул Григорий ни с того, ни с сего.
Отшатнулся, ударившись затылком об угол печи. Дважды моргнул, удивившись ещё — почему у него во рту от страха не лязгают зубы.
Фигура повернулась, призрачная, свитая из сизого тумана и белого, блестящего льда. Повела головой, на миг — уставившись на Григория двумя круглыми глазами — дырками. Непроглядно-чёрными, и свет таял, не отражаясь на них. В лице закололо, изморось ударила по нему, потом… Хрень, другое слово Григорию было некогда подбирать — обернулась.
Скользнула на стрекозиных крыльях, неслышно, не касаясь пола ногой. У выхода обернулась, закрутившись на месте. Застыла лицом-мордой к иконам в красному углу, почему-то подняв вверх один, украшенный кривым лезвием палец. Бритвенно-острым и длинным — будучи поднятым, оно неприятно царапнуло потолок. Григорий сморгнул снова, замер, не зная — тащить ему нож из сапога или нет… Заверещал, заплакал жалобно призрак, тварь качнула голову, словно поклонившись ей. Закрутилась на месте, качнулась, разворачивая стрекозиные крылья, растаяла, скрывшись за косяком двери.
