– После получения диплома я принялся за работу с почти аномальной интенсивностью. Имея достаточный доход, чтобы жить так, как я хотел, я оборудовал свою лабораторию и сосредоточился на том, чем хотел заниматься. Я потратил на это годы. Я отдал свою молодость – или, по крайней мере, лучшие ее моменты – этому занятию. Задолго до того, как звук и цветное изображение стали коммерчески востребованными, я разработал аналогичные процессы для себя. Но это было не то, чего я хотел. Настоящая цель была за пределами моего понимания, и я не представлял, как ее достичь.

– Я работал лихорадочно. Я думаю, что, должно быть, довел себя до исступления, до безумия. Я не общался с людьми и стал ожесточенным и подавленным. Однажды мои нервы не выдержали. Я разбил всё в своей лаборатории, все модели, всё оборудование, сжег планы и бумаги, над которыми трудился годами.

– Мой врач сказал, что я должен отдохнуть и восстановить силы. Он сказал мне, что я должен снова заинтересоваться повседневной жизнью, людьми и неодушевленными предметами. Поэтому я уехал. Следующие несколько лет я путешествовал. Я отстранился от всего научного и с головой окунулся в повседневную жизнь. Буквально за одну ночь я стал искателем приключений, пробуя на вкус новые ощущения с тем же пылом, с каким когда-то отдавался своей работе. Я вернулся к искусству, к живописи, литературе и музыке. Я стал знатоком вин, еды и женщин. Я экспериментировал с жизнью.

– Однако мало-помалу интерес к этому исчез. Я устал от своего дилетантства. И в конце концов я обнаружил, что, даже когда я путешествовал по миру и познавал его удивительные ценности, мой разум незаметно, подсознательно размышлял над старой проблемой. Перемены в моей жизни расширили мой кругозор, дали мне более глубокое понимание, необходимое для выполнения моей задачи. В конце концов, я вернулся к ней с новыми силами. С большей энергией, и с большим здравомыслием.

Мельбурн сделал паузу. Почувствовав, что ему чего-то не хватает, я принес ему хайболл и один захватил для себя. Он попробовал его с озадаченным выражением лица.

– В наши дни это называют виски! – рассеянно, со спокойной иронией заметил он.

Я хотел услышать продолжение его рассказа.

– Продолжайте свой рассказ, сэр, – попросил я его.

– Остальное довольно просто, но именно там и заключается вся суть повествования. Видите ли, мне пришлось пересмотреть подход к своей работе, и я взглянул на неё с новой стороны. К тому времени беспроводная телеграфия получила широкое распространение, и многие ее особенности привлекли меня. Однако, обладая знаниями, приобретёнными мной за первые годы лихорадочных экспериментов, я смог выйти далеко за рамки того, что было сделано в последнее время с радио.

– Я использовал систему, во многом отличающуюся от коммерческого радио. Сейчас у нас нет времени вдаваться во все подробности – я расскажу вам их позже, ведь они связаны со многими техническими аспектами, которые до сих пор держатся в секрете. Будет достаточно, если я объясню, что моей целью было разработать и объединить методы, позволяющие воздействовать на каждый из органов чувств так же, как радио воздействует на слух. Телефотография была самой простой задачей – остальные требовали почти сверхчеловеческого труда.

– Но моей главной задачей было объединить их. И для этого мне пришлось использовать знания, полученные не только в лаборатории, но и в моих странствиях по Земле – не только в колледжах и салонах Европы и Америки, но и на базарах и в храмах Индии, Египта, Китая. Мне пришлось объединить знания древних и современных цивилизаций, и я создал новый фактор в электротехнической науке. Я полагаю, что самым простым и понятным названием для него была бы ментальная телепатия. Но это нечто большее, и, по сути, он так же прост и материален, как ваши собственные фильмы.

Я думаю, Мельбурн мог бы продолжать и рассказать мне больше о своих открытиях. Однако в этот момент он сделал паузу, чтобы поразмыслить, и мы подняли головы и увидели, что остальные уходят. Бутылка скотча опустела.

– Готовы, Мельбурн? – позвал Барклай.

Мы поднялись.

– Я и не подозревал, что уже так поздно, – проговорил Мельбурн. – Мы с мистером Барреттом нашли друг друга очень интересными.

Мы все взяли свои шляпы и вышли. Мельбурн и Барклай, извинившись каждый за то, что пренебрегли друг другом, попрощались. Барклай устал и хотел поскорее лечь спать. Он пошел к остальным, но Мельбурн повернулся в мою сторону.

– Если вы не слишком устали от моего общества, – сказал он, – я бы немного вас проводил.

– Вы же знаете, что нет, – ответил я. – Меня еще никогда ничего так не интересовало. Ваш рассказ звучит как глава из Уэллса или Жюля Верна.

Он улыбнулся, слегка покачав головой, и некоторое время мы молча шли по направлению к озеру…

Все это вернулось ко мне быстро и бессвязно, как воспоминания о каком-нибудь сне, в те несколько мгновений, когда я готовился принять ванну. Я разложил свои бритвенные принадлежности и поставил пластинку на «Викторолу». Я так и не смог до конца побороть потребность в музыке, пока принимаю ванну и одеваюсь. Я думаю, что это был ноктюрн Грига – что-то прохладное и тихое, с нотками острой сладкой боли и меланхолии.

И тут я случайно взглянул в зеркало в первый раз. Я был поражен и заворожен. За одну ночь у меня выросла борода, какую странники отращивают, возвращаясь из диких мест. Под бородой мое лицо, казалось, как-то преобразилось, изменилось неким особенным образом. Внешне оно выглядело моложе, и имело выражение спокойствия и умиротворенности, какого я никогда раньше не видел на мужском лице. Но глаза были мудрыми и старыми, как будто – за одну ночь! – разум, скрывавшийся за ними, постиг знания всех времен.

Или это произошло не за одну ночь? Я не мог избавиться от ощущения, что с момента моего последнего контакта с обычной жизнью прошло много времени. Это было так, как будто где-то и каким-то образом я прожил недели или месяцы в каком-то новом мире и забыл об этом. Я чувствовал себя мудрее и старше, чем когда-либо, и воспоминания, за которые я цеплялся, казались далекими.

В тот момент случайное нажатие кнопки на аппарате в моей гостиной вызвало у меня целую серию новых ярких воспоминаний, странных и в то же время в некотором смысле более близких, чем мои воспоминания о Мельбурне. Оно открыло мне другую жизнь, которую я, казалось, прожил случайно, жизнь, на первый взгляд, не имевшую никаких точек соприкосновения с той реальностью, в которую я вернулся…

Я вспомнил, что проснулся в другом месте, на длинном склоне зеленого холма, с которого открывался вид на долину. Наступал рассвет. Солнце только что поднялось над гребнем холма позади меня, и от высоких стройных деревьев, растущих на вершине, на траву ложились длинные тени. Внизу, в долине, широкая, чистая река с прозрачной водой огибала холм, исчезая из виду. За рекой были другие холмы, все с такими же длинными, ровными склонами, поросшими травой; а за холмами виднелись вершины голубых гор, окутанные белым утренним туманом.

Это было странное место. Его необычность заключалась в неуловимой атмосфере порядка и заботы, как будто садовник или целая армия садовников годами приводили в порядок весь обширный ландшафт и ухаживали за ним. Земля была дикой и заброшенной, как пустырь, но, несмотря на свою необъятность, аккуратно подстриженной, как лужайка.

Утро было очень теплым. Я не почувствовал в воздухе ни капли холода. На мне были только короткие брюки, какие носят спортсмены, и короткая свободная туника с поясом, без рукавов – и то, и другое было неописуемо мягким и удобным.

Я осознавал странность своего пробуждения, но, казалось, у меня не было четких воспоминаний о том, как я заснул. Я чувствовал, что попал туда во время сна при необычных обстоятельствах и из совершенно другой жизни, но эта мысль не беспокоила меня и никоим образом не тревожила мой разум. Моей главной эмоцией было странное чувство ожидания. Я знал, что меня ждет какой-то новый и удивительный опыт, что-то нетривиальное, и мне не терпелось его приобрести.