— Тим, это что такое? — выпалил он в ярости.

— Мой синтетик, — растерянно ответил я.

— Ты мне не пизди тут! Она нихера не твоя! Почему эта помойка спит в твоей ванне?! Ты из-за нее связался с Медным?!

— Эм… Я купил у его людей детали…

— Ты купил у него наноботов! Он мой конкурент! Он уже вышел на тебя!

— Разве он знает про меня?

— Он может узнать через тебя про меня! И тогда меня уволят из корпорации! Если я потеряю работу, то ты будешь первый, к кому я приду. Медный давно хочет поднасрать мне, он не упустит ни единого шанса!

— Я не думаю, что тебя…

— Слушай, а ты зачем её чинишь? Ты что, влюбился в хлам?! — он схватил меня за воротник и придавил к стене. — Это программа, Тим! Красивая коробочка с предсмертными глюками! Я видел таких, как ты. Человек любит по-настоящему. И умирает от этой любви тоже по-настоящему! Тим, опомнись! Это всё равно, что влюбиться в холодильник!

Я не отводил взгляд.

— Она не просто синтетик. Она — настоящая душа, сознание человека. Я не предам её.

— Пойми, через месяц начнутся проверки, — он ткнул пальцем в мою грудь. — У неё нет чипа анонимности, и ты её не покупал. Они найдут вас. Её утилизируют, а тебя отправят в радиационные шахты.

— Уходи, Эйнар.

— Я-то уйду. Только ты пожалеешь, что не послушался меня. Скоро примут закон. И ты поплатишься жизнью за связь с этим дерьмом!

Эйнар вышёл, резко хлопнув дверью. Я рванул в ванну и разбудил Лукрецию. Она коснулась моей руки — её пальцы дрожали, как листья в ураган:

— Я всё слышала. Отвези меня обратно. Избавься от меня, пока не поздно.

— Нет.

Я припал к её губам, не в силах больше сдерживаться. Она тут же ответила мне. Её губы были как замёрзший металл — гладкие, отполированные временем до матовой тусклости. Я прикоснулся осторожно, боясь сломать хрупкую иллюзию. Холод пронзил рот, пополз вниз по горлу, но будто внутри меня вспыхнуло короткое замыкание — искра между оголёнными проводами сердца и души. Голова закружилась, ноги стали ватными. Тихое гудение процессора вибрировало на моих зубах. Запах озона. Когда я отстранился, на её щеке мигнул голубой индикатор — сбой эмоционального модуля.

Я столько раз целовал обычных женщин, но этот поцелуй был самым настоящим.

Эйнар продолжил работать со мной, но наши отношения стали механическими. Он просто писал нужные детали и назначал дату, я просто выполнял и привозил заказы к какому-то гаражу. Мы больше не виделись лично, я перестал ходить в бар. Всё свободное время проводил рядом с Лукрецией.

Мы существовали в странном симбиозе боли и нежности. По утрам, когда смог за окном густел до нефтяной черноты, я будил её, вливая в горловую щель стакан отработанного хладагента. Она просыпалась с кашлем — резкими звуками, напоминающими замыкание проводки.

— Доброе утро, доктор, — голос её скрипел, пока не прогреется речевой модуль.

Мы выработали ритуал: я ежедневно смазывал её суставы, пока она пересказывала новости с запретных частот.

Её прошлое вылезало обрывками. Однажды, вставляя новый фоторецептор в глазницу, я случайно задел пучок нейронных связей.

— Осторожнее! — она засмеялась, и смех неожиданно превратился в рыдание. — Он… Он заставлял меня держать раскалённые угли от кальяна во рту. Говорил, хочет увидеть, плавятся ли синтетические зубы.

Я выронил пинцет. Она поймала его дрожащими пальцами и вложила обратно в руку.

— Не бойся. Я уже не чувствую температуры, — на экране диагностики всплыло предупреждение: «Эмоциональный модуль — критическая перегрузка».

Мы научились любить в перерывах между ремонтами. Она смеялась, когда я ронял инструменты или что-то делал не так. Я приносил с чёрного рынка жизненно необходимые детали.

Однажды мне удалось вытащил из грудной клетки древнего синтетика-дворника аудиочип с музыкой XXI века. На корпусе красовалась наклейка с полустёртым черепом и скрещёнными гитарами.

— Ого, что это? Аудиочип? — через прикосновение она подключила карточку к своему динамику. Стена звука ударила по барабанным перепонкам: визг меди, рёв, будто все демоны ада вырвались на свободу. Я знал, что раньше была другая музыка, но никогда не слышал прежде…

Лукреция дёрнула головой, как пойманная на краже.

— Это моя любимая песня, это рок! «Smells Like Teen Spirit». 1991 год, — её голос внезапно стал чётким, профессорским: — 146 BPM, диссонирующие аккорды, вокальная партия с эффектом разрушения…

Я одёрнул её руку, запись выключилась. Тишина взорвалась гулом вентиляторов.

— Откуда ты…?

— Я… Я помогала проектировать систему аудиопрограммирования, — она провела пальцем по шраму на шее, откуда торчали провода. — Тот, кому я принадлежала… Он был одержим нейролингвистикой.

Она щёлкнула ногтем по чипу, и музыка сменилась текущей поп-волной: монотонный бит, голос-робот, повторяющий едва слышное «соблюдай правила».

— Слышишь суббас? — её глаза сузились до щелочек. — 40 Гц. Ровно. Как метроном, — она приложила мою руку к горлу, заставив почувствовать вибрацию. — Через двадцать минут прослушивания твой мозг начнёт выделять дофамин от слов «подчиняйся».

Я вырвал руку, но ритм уже пульсировал в висках.

— А рок? — ткнул пальцем в старый чип.

Она снова подключилась и рассмеялась. Смех вдруг совпал с гитарным риффом из динамиков.

— Хаос частот. Непредсказуемые паузы, — Лукреция встала, дёргаясь в такт, будто её тело вспоминало мышечную память. — Это ломает паттерны. Вызывает… — она замолчала, переводя взгляд на мои губы, — … Желание бунтовать.

Внезапно она положила чип в свой рот и улыбнулась. Из ее динамиков полилась музыка.

Мы слушали рок до рассвета. Она показывала мне, как распознавать коды в музыке:

— Слышишь этот вой? Это фа-диез. На этой частоте когда-то передавали секретные послания диссиденты… Красивая нота, она будто заставляет тебя усомниться в том, что было до нее. Я обожаю тональность фа-диез минор…

Когда её нейрочип начал сбоить от перегрузки, Лукреция прислонилась лбом к моей спине. Её тело гудело мотивом «Come As You Are».

— Они боялись не музыки, — прошептала она. — Они боялись, что кто-то снова научится кричать и быть собой.

Однажды она застала меня за разбором старого кардиостимулятора.

— Ты знаешь, как бьётся человеческое сердце? — её пальцы легли мне на грудь. — Раз-два. Пауза. Три-четыре. Сбой. Как же мне не хватает этого стука…

Ночью она показала мне своё сердце. Настоящее, спрятанное за три слоя брони. Кварцевый кристалл, пронизанный трещинами, от которого тянулись сотни композитно-оптоволоконных проводков, едва различимых глазом.

— Они вживили его, когда стирали память. Моё сознание не в мозге, как ты думал раньше, не так, как у синтетика. Я вся внутри этого кристалла…

Я приложил ладонь к холодной поверхности. Где-то в глубине мерцали искры.

— Видишь? — её голос дрогнул. — Это и есть я.

Её губы пахли металлом и горелой изоляцией. Когда мы целовались, на моём языке оставался привкус лития и озоном, а сердце обливалось жизнью. Я первый раз был настолько живой и нужный.

Указ пришёл с утренним дождём. Голограмма над городом пылала кровавым текстом: «ВНИМАНИЕ! Статья 7.14. Запрет симбиотических связей человека и синтетика».

Лукреция стояла у окна, наблюдая, как дроны разносят объявления по кварталам.

— Тимур… — её голос дал сбой. — Они начали облавы в соседнем секторе.

Я прижал её к стене, впиваясь пальцами в трещины на её спине.

— Мы переедем. В старые шахты или за пределы города.

Она отстранилась, обнажив грудную пластину с гравировкой: «Собственность корпорации „Синтез-Примула“.

— Я убила человека, — вдруг сказала она. — Того самого, кто писал нейролингвистическую музыку… Убивала медленно. За то, что он избивал и каждый день насиловал меня. После этого меня попытались стереть и выкинули в утильканаву. Только они не учли, что моя память заключена в сердечном кристалле. Они не знали, что я особенный синтетик. На свалке я пролежала двенадцать лет, обездвиженная, завёрнутая в брезент и запертая в этом ужасном теле. Двенадцать лет мое сознание билось по страшным лабиринтам память. Я бы навечно затерялась в этом кристалле, если бы ты не нашел меня…