Решетов – предсельпо: «Я за брата ручаюсь. И поруку дам. Он не подведёт колхоз…»
Долго говорил-плел Решетов, пока не одернул его Фёдор Патралов, который, как бы между прочим, сказал:
– Хоть и предсельпо, а «оратель» ты никудышный. Тошно слушать, когда братца славишь. Молчал бы лучше. Сиди и языка не показывай, будто тебя и нет. От твоих трескучих слов, как от сырых дров – ни жару, ни пару… А то мы начнём про тебя и брата твоего такое говорить, что, как ошпаренный, выскочишь…
Решетов после такого предупреждения сел и не пикнул.
Калабухова Клавдия: «Я согласна с Москвиной, но почему она ничего не сказала про Настю Рогулину? Она – жена спекулянта, сбежавшего чёрт знает куда. А что эта Настя для колхоза представляет? Пустое место, и того хуже! Бывало, травит колхозное поле скотине, а говорит: „Это не наше, колхозное – жалеть нечего“. Мы ей говорим: „Настя, почему твой сын в колхозе ничего не делает, да и сама ты не гору своротила?“ А она на это отвечает: „А вы, бабоньки, сидели бы дома да плели кружева – скорей бы колхоз развалился…“ Вот кто нас подгрызает. Предлагаю Настю проучить или исключить…»
Упадышев – комсомолец-колхозник: «Я скажу о сознательности. Мне скажут: яйца курицу не учат. Верно, не учат. А я одного из наших соседей, не назову фамилию, поучу. Я в правлении иногда сижу, помогаю председателю кое-что подсчитывать. Расходы у колхоза на строительство дворов, на сельхозмашины большие. Денег не хватает. А тут приходит один гражданин, член колхоза, пусть он не беспокоится, фамилию его не скажу, он и сам поймёт, о ком говорю… Подает он мне заявление и просит передать Третьякову. А в заявлении написано: „Нужда меня заедает, костлявая рука голода подкрадывается к моей шее… И так далее. Прошу выручить из беды, дать мне авансом сорок рублей в счёт будущей отработки…“ Подавая это заявление, колхозник выронил из кармана бумажку-записку. Я поднял и развернул, прочёл – спрятал себе в карман. А сейчас я её вам опубликую. Записка написана рукой того самого просителя-заявителя:
„Для памяти. Под печкой в медном котелке на первое октября накоплено чистого серебра мелочью 360 руб. 80 коп., взято из котелка второго числа три рубля“. (На собрании, как пишется в газетах, шум, смех, возгласы: „Да кто это такой?!). Не скажу, граждане, кто. Но вас спрошу, что это? Сознательность? Нет! Это жадность частного лица, а оно, лицо это, в колхозе!.. И не только жадность. Может ли такой колхозник верить в колхоз, если он не верит в бумажные советские червонцы, а зажимает звонкую монету?.. Так вот я и говорю, если это серебро из медного котелка не будет снесено в Шуйское, в райбанк, в обмен на бумажные деньги, я на Василия Кириллова настрочу заявление куда следует, как на подрывателя финансовой системы советского государства…“»
Евсеев (слывёт в колхозе, как подкулачник): «Граждане! Что мы слышим!? У Васьки Кирилёнка под печкой клад серебра! Вот так фунт!.. Да ты, жадюга, хоть бы себе полушубок новый да катанцы справил на эти деньги. Да ребятню свою приодел. Ну, хорошо, что серебро. А вдруг бы кредитки, да мыши бы поели твой капитал? Тогда – петля, не житьё!.. Ловко тебя Упадышев поддел… Дело частное, но душу выворотил. Полюбуйтесь: его „нужда заела“. Дай бог нам каждому такую „нужду“. Я хотел не об этом сказать… Я хотел и хочу, граждане, общее собрание, выразить вам от моего лица благодарность за то, что я пришел и в этот раз подвыпивший, а вы меня не выставили вон, как всегда. Теперь, пока тут преем пятый час, хмель из меня выскочил, и я вношу себе предложение никогда с кулаками и „верхушкой“ из одной бутылки не пить и их не слушать. Они на такое толкают, подбивают, что сидеть бы им за решёткой. А вы знаете: я и пью, и то, и се, а на работе в колхозе кто меня упрекнет?.. (Голоса: „Да, верно, ты работяга добрый, на всю силу… Мы за то тебя и не хулим…“) Я в колхоз верю. Он устоит! А кулакам – крышка. Нечего тут и скрывать, кулаки, бывшие торговцы – всё это есть, кое-что сбежало, кое-что осталось. Но я против ликвидации. Кулак тоже человек. Раньше их сливками деревенского общества считали. Ну, сливки тоже плесневеют. Пришло время снимать плесень. Верно! Согласен!.. Но я говорю, не троньте их. Дайте нам полную волю над бывшими богачами, надо всеми кулаками, мы из них рабов сделаем!.. Владыкой мира будет труд, а бывший властелин – рабом!.. Вот моя вам полная программа-максимум!..»
Когда понемногу смех улёгся и наступила тишина, слово взялся сказать Фёдор Патралов:
– Я продолжу предыдущего оратора… Насчет сливок. Верно. Заплесневели. Плесень надо сбрасывать! Весело ты говорил, Евсеев. И я представил себе по твоей программе-«максимум», как ты сказал, наше крестьянское общество в виде корчаги со сметаной. Извините за сравнение: внизу – подонки, в середине – сметана, а сверху – сливки, покрывшиеся плесенью. Никуда негодны эти кулацкие сливки! И в рабов их превращать не будем. Тысячелетия отделяют нас от древнего рабства. Перестарела эта система. Маркс и Ленин написали книги об уничтожении рабства духовного и физического. По их учению строится новое общество. На этой основе и коллективизация. Рабству не бывать. Кулак будет тружеником, однако не сразу. Ему в местах поселений придётся натереть мозоли от ногтей до локтей, прежде чем он перестанет быть и не захочет впредь быть эксплуататором…
Рогозин: «Правильно, Фёдор!..»
Патралов (продолжая): «Нет, не будет в нашей стране ни рабов, ни господ. Останутся на своём месте труженики. Временно придётся нам претерпевать воров, расхитителей, всяких подлецов – и в деревне, и в городе. Но это временно. Сама земля будет гореть под их ногами, испепелит паразитов… Вдруг уничтожены зависть и стяжательство. Котелок с серебрушками под печкой – это мелочь. Кстати, не единичная мелочь… Это стяжательство или бережливость, как угодно считайте, от неуверенности в завтрашнем дне. А неуверенность вкоренялась веками, и особенно в тяжёлые годы. Серебро, конечно, ты, Василий, обменяй в банке или в сельпо, где хочешь. Упадышев правильно тебе подсказал… Я лично, граждане, нашего соседа за медный котелок, что под печкой, не обвиняю, а обвиняю тех, кто не сумел или не успел Василию доказать преимущество сберегательной кассы. Вот не помню, где-то я вычитал такие мысли о нашем брате-крестьянине, что земледелец, в отличие от пролетария и аристократа, есть самый твёрдый и надежный сторонник испокон заведенной нерушимости порядков и законов. И это так! Мы знаем: кончится осень – зима на дворе. После зимы – весна: готовь соху и борону, да семена почище, а там, глядишь, у тебя на глазах растёт-цветёт радующий сердце урожай. И так далее, без конца. Земледелец зависит от природы. Но и природу надо прибирать к рукам: без применения рук она ни хлеба не даст, ни скота не вырастит. Стараться над матушкой-землёй – наш священный долг. Разве не знает любой из нас, где, в каком уголке поля что посеять? Эта полоска даёт хороший овёс, тут вот надо ленок посеять, а сюда – горох. Для ржи и ячменя за овины надо побольше удобрения вывезти – и жито будет такое доброе, что беспокоимся, как бы оно не полегло под тяжестью колосьев!.. Так ведь? И вся надежда мужицкая была на землю, на свой запасец, на своё трудовое усердие. Сосед на соседа не надеялся. Каждый – только на себя. А если нищета? Корзину на руку – и проси Христа ради… А кто поизворотистей, похитрей, да с потерянной совестью, тот всякими неправдами лез напролом, чтобы разбогатеть, стоять над людьми, держать их в своем кулаке. Так было. И пришел этому конец. Партия приняла ленинские заветы к исполнению. А мы знаем и верим в великий ум и дальнозоркость Владимира Ильича… Большое дело, большое… В таком деле не без ошибок. У хлеба не без крох. Так и тут. И перегибы и недогибы. И ненужные обиды, и напрасные слезы, и ловкие увертки мелкого буржуя-кулака – все происходит на наших глазах. И еще скажу: надо нам всем сообща хорошо хозяйничать, чтобы была общая выгода для дела, порядок, согласие и никаких ошибок. Теперь о кулаках. Задача – выявлять их и выселять… Самое нелегкое дело. Кого надо было выселять – смотали удочки, и кто куда ринулся. Одни в Ленинграде пристроились в государственной торговле, другие – подались на новостройки… Остались те, которые ещё думают: „Авось нелёгкая пронесёт мимо нас эту классовую борьбу. Бог милует – не заденет, а там видно будет…“».
