Ласточки успокоились, когда птенцы спрятались в гнездо. Мальчик снова заговорил с Судаковым:

– Учительница нам сказывала, есть птички калибровые, храбрые. У крокодила в зубах носиком чистят и не боятся.

– Не калибровые, а колибри, – поправил Судаков.

– Ну, значит, ты студент и есть, если знаешь…

– Почему ты думаешь, что я студент?

– Скажу тебе тайну – ответил мальчик. – Не выдашь?

– Нет, не выдам.

– Довбиленок-то в твой портфель заглянул. А там – ничего. Газеты и три книги: алгебра, какое-то «Материальное сопротивление», да история партии. Довбиленок и говорит: «Зелёный студент, наверно. Синь-пороха нам не выдумает». А зачем ему порох? Не знаю… Мамы дома не было. А то бы она ему сказала: «Не вороши, не безобразь, в чужой портфель не лазь!..»

– Ну и ну… – удивился Судаков. – Придётся вставать. Много времени?

– Не-е! Березова тень до Поликарповой избы ещё далеко не дошла. Бабы сено сушат, мужики в пустошах косят, а другие для скотины у речки большой двор строят – сразу сто коров туда запрут. А ты бы спал, чего делать. Приезжие у нас только по вечерам на собраниях речи говорят. А днём, кто куда. Или сидят да пишут…

– Маленький, а наблюдательный! – заметил Судаков, поднимаясь и очищая волосы от прильнувшего сена.

– Кто тебе сказал, что я маленький? Я в четвертый класс перешёл. Ниже тройки не было, а всё четыре да пятки…

– Молодец! Как звать тебя?

– Я не молодец, так и свинья не красавица, – по-взрослому ответил мальчик. – А зовут меня Ефим. В честь нашего тигинского летчика Ефимки Твёрдова. Он мой крестный. Он смелый летчик. Бывало, самолёт весь расшибся, Ефимке шесть рёбер переломило, а жив. Нет, дома он не живёт. В Няндоме, на железной дороге. Светлые пуговицы. Начальником…

– Так, так. А кто такой Довбиленок?

– Тебе мама вчера говорила. Главный воротило. Фамилия Довбилов. В газетах пишет. Я читал. Про наше Тигино. Речи-то он говорит почище всяких приезжих.

– Так, так. А мельник Проташа, что это за человек, и где, какая у него мельница?..

– Самая настоящая, двухпоставная. На реке, на низинке – спустись, тут и есть. Там всегда людно. И теперь мелет. Воды только мало – на один постав хватает. Да и молотья теперь немного…

– Так, значит, Проташина кошка – кулацкая паразитка, а он сам?

– Тоже паразит.

– Кто это сказал?

– Все, с кого он за помол по три фунта с пуда дерёт.

– Занятно. А ещё кто есть кулаки-деруны?

– Нет больше. Были, да Довбиленок их в колхоз принял – Зызовушку, Долгоязыкова, да Борисова…

– Подай-ка мне, Ефим, штаны и сапоги. Я вставать стану, оденусь.

– Поднимайся. Вода в рукомойник налита – холодная, свежая. А то и выкупаться можешь, чуть повыше от мельницы. Тут глубина такая – чёрта с ушами скроет.

– А ты знаешь, какого роста чёрт?

– Так мужики говорят. Значит, глубоко. Сажени две. Иногда глубже, если Проташа повыше на плотине щиты поднимет. А спустит воду – мельче станет.

– Дельный ты парень. В чём матери помогаешь?

– Сено убирать станем. А те двое, постарше меня, ушли в пустошь корье драть. Надерут, высушат – рубль за пуд, пожалуй, дадут. А ты куда от нас пойдёшь – в «Победу», в «Волю», в «Луч» или «Отбой»? Есть ещё «Красный пахарь». Это Довбиленок на собраниях все деревни по-своему перекрестил. Кто так называет, а кто по-старому: Лещёвка деревня, Степаниха деревня, Гридинская, Левинская, Никитинская, Малая есть деревня, но не меньше других. Вот иди сюда, к воротам встань, все деревни обскажу…

Так, для начала, через деревенского мальчика Ефима Судаков познакомился с расположением куста тигинских колхозов и отчасти даже с положением дел в них. Ведь на Довбилова, на Проташу и ещё кое на кого Ефим его нацелил. «Надо присмотреться, понять, учесть, взвесить – и не наломать дров», – размышлял Судаков. Как-никак он представитель окружкома партии – с него спросится.

И пошёл Иван Корнеевич Судаков по всем деревням Тигинского сельсовета изучать, с чего начался и как теперь выглядит этот один из самых первых в Вологодчине так называемый, куст колхозов.

…В Степанихе посреди деревни – два больших дома братьев Довбиловых, мужиков исправных, зажиточных. Старший из братьев хозяйство вёл, меньшой «выходил в люди». Много лет учился, преподавал обществоведение, теорию классовой борьбы; потом учился в институте красной профессуры.

В летнюю пору Довбилов приезжал в Тигино на отдых. Никогда он не чуждался своих соседей – ни бедных, ни зажиточных. Собирал их, вернее, они сами собирались, как только Довбилов появлялся в любой из тигинских деревень – в вечернюю пору, или в воскресный день. Поговорить он умел и знал о чём.

Старший брат иногда его спрашивал:

– Приехал на отдых и отдыхал бы… И как это у тебя язык не устаёт от речей?

– Надо, батенька, надо. Во-первых, я несу людям знания, во-вторых, на этом мужицком внимании, как на бруске-оселке я оттачиваю свой язык. В нашем деле язык – это всё, это – главное.

– Если он с мозгами связан, – добавлял брат.

– Разумеется. Время теперь не такое, чтоб молча отсиживаться. Надо говорить людям, разъяснять и действовать. От колхозов никуда не денешься. Они будут, они утвердятся. Но ломки будет немало. Смотри, что на юге наделано: раскулачивание почти закончено. В наших вожегодских лесах поселены за этот год несколько тысяч украинских, донских, воронежских кулаков. Это поветрие классовой борьбы нас коснётся? Очень даже возможно. Куда наших зажиточных мужичков, ну, кулаков, прямо скажем будут высылать? На Север ещё дальше? Не лучше ли изменить форму существования, сохранив по возможности своё содержание?

Своего брата и ещё кого следовало, по его разумению, Довбилов заблаговременно предупредил, чтобы в их крепких хозяйствах не было ни малейших кулацких признаков, немедленно лишний скот продать или под нож, батраков, работниц не иметь, никакой торговлишкой не заниматься. И не ждать у моря погоды, а организовать колхоз: первым застрельщикам коллективизации больше внимания и помощи будет от города, а также обеспечена неприкосновенность в случае раскулачивания.

Под таким углом зрения и начал Довбилов организационно действовать, создавать крупный тигинский куст колхозов из нескольких деревень. На первых порах мужикам это казалось чуждо, ново и непонятно. Звучало непривычно в ушах: «Колхозы, тозы, тозы, колхозы…». Но скоро поняли, что это не пустые слова.

В зимние каникулы приехал Довбилов из города. Слово за слово, собрание за собранием каждый вечер в каждой деревне. Решено было:

– Вступаем всем сельсоветом в колхозный куст!..

Временно воздержался лишь кулак Проташа – владелец водяной мельницы.

Протоколы и свои уставы отправили с ходоками в город.

Довбилов горазд на выдумки, дал определение: не куст, а комбинат. Так и в бумагах значилось. Из Вологды ответ ясный:

– Приветствуем! Начинайте, не робейте. Кредиты вам? Пожалуйста… Машины? Будьте любезны, берите. Тракторы? Можем и тракторов три штуки выделить, к осени добавим ещё четвёртый. Начинайте!..

И началось благое, великое дело, но не без сучка и задоринки, не без преград и препятствий, которые скоро обнаружились. О Тигине много писалось хвалебного в центральных и вологодских газетах. Под редакцией самого наркомзема вышла книжка Довбилова о колхозном комбинате. Раздались и восторженные голоса местных поэтов:

Но до рая ещё было далеконько. Внутри «комбината» или куста обнаружилось классовое расслоение: бедняки и середняки вошли в один колхоз и назвали его «Победой»; зажиточная часть и кулаки вступили в свои «колхозные» разветвления и назвали их одно – «Воля», другое – «Отбой». И началась скрытая и явная борьба.

Партячейка малочисленна и слаба, комсомольская ещё слабей.