Сегодня, после ограбления продовольственного ларька, ребята, пользуясь всеобщей тишиной и спячкой города, трапезничали, наслаждаясь обилием добытой пищи и напитков. За внушительными стенами они чувствовали себя свободно, недосягаемо. Но песня, затянутая хриплым, надтреснутым голосом и подхваченная задорно другими звонкими голосами, звучала не весело, а скорее заунывно и печально.

«Заглянуть, что ли, в их логово? – мелькнула мысль у Судакова. – Зайду, посмотрю, послушаю, если не разбегутся… Не убьют. Мелкота. По голосам слышно… Но как попасть к ним? В узких окнах складов железные решетки. На воротах тяжелые замки…» Судаков обошёл вокруг древних складов. Открытого хода в них не было. В здание можно было проникнуть только через крышу, на которой, оказалось, местами сорваны железные листы. Кстати, старая, подгнившая, с редкими ступенями лестница на всякий пожарный случай вела на крышу и в чердачные помещения складов. По ней не трудно было пробраться на голоса беспризорников. Но как только на железной крыше послышались шаги Судакова, там внутри кто-то, стоявший настороже, крикнул:

– Полундра! К нам гости!..

И тотчас внизу послышалось: «Шулер, зек канай», что означало: «Опасность, прячь краденое…»

– Не расходись! – крикнул Судаков в тишине сумрачного склада, беспорядочно заполненного архивами. – Братва! Я вам вреда не сделаю. Хотя вашу «блатную музыку» я отлично по-свойски кумекаю, но прошу не пугаться меня и говорить со мной по-человечески. Где вы тут? А, ну! Все на свои места! Продолжай песню. Хочу послушать…

– Ребята, кажись, он свой в доску, не фраер…

Мелькнули огоньки зажженных свечей. Вспыхнул небольшой костёр, сложенный из архивных смятых бумаг в проходе на каменном полу. Огонь осветил десяток чумазых ребячьих лиц, беспечных и совершенно равнодушно смотревших на появившегося тут Судакова. Все они были юнцы в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет, в каких-то оборванных обносках, грязные, лохматые. У многих одежная рвань обнажала голые телеса.

– Чем занимаетесь? – спросил Иван Корнеевич, садясь около них на кипы древних архивов.

– Греемся… – сказал один.

– Покемарить бы надо, давно не спали, – добавил другой.

– Так-то так, но зачем вы здесь костёр развели? Пожар сделаете.

– Не запалим. Мы с умом…

– Всё равно нельзя. Бумаги эти – государственная ценность. Глядите, что вы жгёте! – выхватывая из костра длинные свитки времен Ивана Грозного, сказал Судаков. – Эти бумаги – история России. Ученым людям понадобятся. А вы что делаете?..

– Мы это с умом. Мы не всё жгём, а только те бумаги, где есть кресты, да двоеголовые орлы, да еще твёрдые знаки.

– Ну, голубчики, с такой «установкой» вам остается только поджечь весь склад. Под эти признаки подойдут все архивы, тут собранные.

– Мы у Спаса Каменного так и сделали, – бойко и откровенно заявил косоглазый парнишка, одетый в две рваные жилетки. – Тоже нашли место. Монахи жили. Придумали для нас колонию. Детские «Соловки» посередь озера. Кругом вода. Что за жизнь! Там нам не лафа. Сожгли, и – кто куда. Мы тоже люди, не монахи…

– Вас всех надо в Болшево, под Москву…

– Слыхали мы про коммуну ГПУ. Перековка. Тоже не сладко.

– А что там делают?

– Там много чего делают, – охотно отвечал Судаков. – Прежде всего, из вашего брата людей делают. Заставляют трудиться. Там и трикотажные изделия, и спортивные принадлежности, лыжи, коньки, футбольные мячи – всё делают.

– Одевают и кормят?

– А как же. Чистота, порядок.

– И в Москву пускают?

– Пускают, коллективно. Надзор свой, из своей же ребятвы.

– Лафа, ребята!.. Подадимся туда добровольно, – предложил один из них по кличке Хас-Булат, а по имени и фамилии, как потом узнал Судаков, Лёвка Швец, юный еврей, сирота безродный, втянувшийся в нелегкое и беспечное житье беспризорника. – А если Болшево не по нам, кто нам помешает промайданить хоть до Владивостока?..

Все прислушались не столько к Судакову, сколько к Лёвке Швецу, который так же похвально отозвался о Болшевской трудкоммуне:

– Худо б было, не жили бы там сотни, а может, и тысячи наших. Там есть у меня знакомый, один рыжий еврей, специалист по несгораемым кассам, «медвежатник». Он в Болшеве за главного бригадира…

Посудили так и этак, и единогласно, без голосования решили – в Болшево. Но Судакову предъявили свой «ультиматум» из двух пунктов: во-первых, чтоб не через милицию, а через дорожное ГПУ – всем в одном вагоне ехать, без решёток, до Болшева. Во-вторых, чтоб о сегодняшнем «скачке» на продуктовый ларек им ни слова нигде и никто не напоминал.

Судаков согласился с их требованиями. Тщательно затушили горевшие бумаги и все одиннадцать выбрались через отверстие в крыше. Ранним весенним утром шли они за Судаковым по главной, безлюдной улице к вокзалу, где беспрепятственно сдались дежурному дорожно-транспортного отдела ГПУ.

Тот переписал их всех и спросил:

– Подчиняться будете?

– Будем.

– Ну, тогда становись по два в ряд и марш в баню! С первым поездом поедете в Болшево.

Ребята загалдели. Построились и пошли, сопровождаемые красноармейцем. Лёвка Швец помахал Судакову рукой, сказал:

– Земной шарик не велик. Увидимся!..

– Ловим, ловим, отправляем, отправляем, а они откуда-то, как грибы после дождя, заводятся и не выводятся, – ворчал дежурный, зевая после неусыпной ночи. – Где вы их столько сняли? – спросил он Судакова.

– В старых складах, на Золотухе. Черти, через крышу лазают и архивы там жгут. Ценнейшие архивы свалены, как попало, и даже сторожа нет. Безобразие. Но их тоже, этих беспризорных, обвинять нельзя, если мы, люди взрослые и властью облеченные, не умеем или не хотим оберегать архивные ценности.

– Облаву на них делали, что ли? – лениво спросил дежурный.

– Нет. Просто так, бродил и наткнулся. Решил не проходить мимо. Поинтересовался. Это, наверно, моя последняя операция.

– Почему?

– Увольняюсь. Вопрос решен.

– Ах, да, да!.. – вспомнил дежурный. – Из-за того самого случая с путаницей двух поездов. Ну, вы, Судаков, легко отделались…

– Еще неизвестно, что партколлегия скажет. Но теперь мне не так страшно. И есть большое желание работать по колхозному строительству.

– За этим дело не станет. Этой живой работки по горло теперь…

На заседании областной партийной коллегии все обошлось благополучно. «Дело» докладывал Цекур, старый партийный работник. Он сказал:

– Лица, прямо и непосредственно виновные в путанице графика и подтасовке эшелонов, обнаружены и привлекаются к ответственности. Что касается Судакова, то его виновность менее значительна: он не проявил находчивости, осторожности и бдительности. За это понес наказание по административной линии. Уволен из органов. Раньше товарищ Судаков ни в чем, порочащем его, как чекиста и коммуниста, замечен не был, взысканий не имел. Полагаю ограничиться предупреждением, дабы впредь, где бы товарищ Судаков ни работал, был осмотрителен в своих действиях, – заключил Цекур.

Председательствующий продиктовал формулировку решения секретарше и, отложив в сторону папку с бумагами о Судакове, напутственно сказал:

– Вы свободны, товарищ Судаков. Но сделайте для себя вывод построже нашего снисходительного решения. По поводу дальнейшей вашей работы мы ничего не решаем. Окружком даст направление…

После незначительной паузы председатель объявил:

– Следующее дело о бывшем нарсудье, правом уклонисте Жукове и его связях с кулацкими элементами. Позовите Жукова. Докладывайте, товарищ Цекур…

Судаков на несколько минут задержался. Касперт, присутствовавший на партколлегии, подозвал его к себе, чтобы сказать несколько утешительных слов насчет предстоящей работы по организации и укреплению колхозов, о чем Касперт предварительно уже договорился в окружкоме. Между тем Цекур докладывал зачитывая фактические данные о неправильных действиях Жукова, о его судебных решениях, вынесенных в защиту кулачества. Жуков стоял, понурив голову, и не ждал себе пощады. На вопросы отвечал коротко, не виляя, не уклоняясь от ответственности.