Блинов издали бы заметил птиц, если бы не был сильно расстроен. Десятью минутами раньше увидел он с самолета женщин в поле.

Четыре женщины тащили на себе плуг: впряглись в него вместо лошадей. А подросток-мальчик держал плуг за ручки. За пахарями тянулась тонкая, как нитка, борозда…

Жалея женщин на горькой пашне, капитан жалел и птиц. «Как же напугались скворцы, бедняги! — размышлял он. — Как им трудно! И холод, и ветер, и дожди случались в дороге. А тут еще война. Не одну сотню километров пролетели птицы над фронтом, слышали взрывы, видели вспышки огня. Надеются скворцы долететь до своих скворечников, отдохнуть. А целы ли скворечники? Скорей всего, сгорели вместе с домами и деревенскими ветлами».

Так вот, думая о горе людей и птиц, капитан Блинов пересек линию фронта. Он углубился в немецкий тыл, на малой высоте подлетел, как подкрался, к шоссейной дороге, по которой шло подкрепление фашистам, и ударил бомбами в танки и автомобили. Потом он развернулся и напал на врага снова: выпустил по нему все снаряды, которые были в пушках, и все пули, которые были в пулеметах.

Возвращаясь на аэродром, Блинов опять оглядел поле. Там к первой борозде прибавилась еще одна. Женщины начинали третью. Впору было посадить самолет рядом с ними, самому перекинуть через грудь лямку плуга и тащить его, взрывая борозду. А женщины пусть бы клали в землю картофелины или сеяли зерно — делали бы работу, которая по силам человеку.

Но капитану Блинову нельзя было опускаться на поле. Он сел, как полагается, на аэродроме. Техники быстро осмотрели самолет, залили в баки бензин, подвесили бомбы, заменили пулеметные ленты. Штурмовик снова полетел в бой.

Как и утром, летчик бомбил и обстреливал врага на шоссе. Только подкрался с другой стороны, откуда его не ждали. На шоссе опять началась паника, вспыхнули грузовики, танки. По самолету ударили длинными очередями зенитные пулеметы.

Блинов благополучно вышел из зоны обстрела и полетел домой.

Так бывает: если чего-то захочешь очень сильно, желание сбудется — даже самое, казалось бы, несбыточное. А желание у капитана Блинова сейчас было одно: достать лошадь, чтобы запрячь ее в плуг… До линии фронта, за которой располагался наш аэродром, оставалось километров пять, как вдруг капитан Блинов увидел кавалерийскую часть неприятеля. Она шла на рысях по широкому лугу, направляясь к недалекому леску. Не всадников увидел раньше летчик. Раньше увидел он лошадей, на которых те сидели. Лошади были рослые, сытые. Их спины блестели на солнце, будто покрытые лаком. Впереди скакали гнедые, за ними пегие, потом вороные, потом белые!.. Каждая рота имела лошадей особой масти.

У капитана не было ни снаряда, ни патрона — все он истратил на шоссе. Летчик прицелился в конец колонны всем самолетом и, опустившись чуть ли не до самой земли, взревев мотором, пронесся над всадниками. Ураганным ветром вздыбило конские гривы, с немцев сшибло фуражки. В страхе солдаты бросились прочь с лошадей. А лошади понеслись по лугу.

Когда капитан Блинов сделал разворот и вернулся к месту своего необычного сражения, он увидел, что кавалеристы пытаются поймать лошадей.

— Быть вам, голубчики, теперь пехотой! — закричал капитан Блинов. — Хватит, покатались. Учитесь пешком ходить!

Немцы, конечно, не могли его услышать. Он сам-то не слышал собственного голоса в реве мотора. Он кричал от радости, оттого, что все так здорово получается. Кавалеристы начали стрелять в штурмовик из винтовок. Но летчик снова — в этот раз как можно тише — спикировал на табун лошадей, направляя его в сторону переднего края, туда, где были немецкие и наши траншеи.

Штурмовик еще трижды падал с неба на лошадей. Потом Блинов увидел, как дикой неудержимой лавиной табун пронесся над траншеями, над окопами и укрытиями. Лошадиная атака застала врасплох и немцев, и наших. Она длилась короткие минуты, и никто — ни у врага, ни у нас — ничего сразу не понял. Зато капитан Блинов понял, что все лошади теперь наши и пехота, когда лошади успокоятся, без хлопот поймает их.

На аэродроме капитан Блинов доложил командиру о том, как воевал. Потом вынул из планшета листок бумаги и стал писать. Пока техники готовили самолет к новому вылету, заправляли его бензином, снарядами, патронами, бомбами, он написал вот что:

Капитану нужно было лететь на штурмовку. Он попросил техника сходить в деревню, где жили те женщины, передать им записку и объяснить, как добраться к пехотинцам. Техник обещал все сделать.

Прошло несколько дней, и капитан увидел на своем поле пять упряжек лошадей. Лошади широко шагали по черной земле, тащили плуги и бороны. В поле было много народу. Ребятишки были там. Все бросили работу, замахали руками, когда штурмовик начал кругами ходить над пашней. Блинову хотелось опуститься пониже, чтобы получше разглядеть, как люди пашут. Но он подумал, что лошади узнают страшный штурмовик, вспомнят, как он гнал их по лугу, опять испугаются, опять побегут. Блинов поднял самолет выше, покачал крыльями в знак привета и полетел бомбить фашистов.

Букин и Бубукин, башенные стрелки́, познакомились, когда получали обмундирование. В списках танковой роты их фамилии стояли рядом, поэтому оба были вызваны на вещевой склад одновременно. Расписываясь за шлем и комбинезон, за куртку и башмаки, Бубукин увидел подпись Букина. Она была длинная, чуть ли не во всю строку. После слога «Бу» шел ряд многочисленных то ли крючочков, то ли полуколечек. Заканчивалась подпись, как полагалось, буквой «н», но не простой буквой, а с хвостом, закрученным, как пружина.

— Ну и подпись! — изумился Бубукин. — Посмотришь — голова кружится… Я вот ставлю «Бу» — и дело с концом!

— Твоя фамилия длинная, — отозвался Букин, влезая в новый комбинезон, — и сам ты вон какой здоровила. А я маленький, фамилия у меня короткая. Пусть хоть подпись будет большая.

После такого разговора и началась у Букина с Бубукиным фронтовая дружба.

Нет на свете дружбы крепче, чем фронтовая. Быть товарищами на войне — это ведь не в кино ходить вместе, не лакомиться вместе пирогом в день рождения. В бою нет ни кино, ни пирога. Там есть враг, который стремится убить тебя самого и твоего друга. Верность в дружбе, крепость ее враг испытывает огнем. Да не один раз, а на протяжении всей войны.

Дружбу Букина и Бубукина фашисты проверяли и в самом Берлине. Берлин был тогда столицей фашистской Германии. Чтобы скорее кончилась война, надо было скорее взять этот город. В штурме Берлина участвовали пехотинцы и артиллеристы, саперы и летчики, связисты и минометчики, и, конечно, танкисты.

Танку трудно воевать на городских улицах. В поле, в степи можно мчаться на хорошей скорости, обходить укрепления врага стороной, атаковать их с тыла. А в городе, среди каменных построек, танк словно среди крепостей. Опасно каждое окно, опасны чердаки и подвалы — отовсюду фашисты могут выстрелить фаустпатроном. [19] За углами домов, за каменными завалами прячутся пушки — тоже целят в танк. Под асфальтом мины: надавит танк гусеницей на невидимую мину — гремит взрыв.

Так вот и случилось: в уличном бою, помогая пехоте пробиваться к центру города, танк Букина наехал на мину, взрывом изуродовало гусеницу, танк остановился; а в танк Бубукина попал снаряд, заклинило орудие танка, невозможно было наводить орудие в цель.

Рации в обоих танках работали хорошо. И командиры экипажей договорились: танк с заклиненной пушкой возьмет танк с разбитой гусеницей на буксир. Из двух неисправных машин получится одна исправная — можно продолжить бой. Обидно сидеть сложа руки, когда идет последнее сражение войны.