Тридцатого августа, находясь в своей ставке в Могилеве, из телеграмм, полученных от Крымова, Корнилов понял, что попытка вооруженного переворота провалилась.

– Наша карта бита, – сказал он начальнику штаба генералу Лукомскому и, приблизившись к огромной, в полстены, карте, яростно потер маленькой сухой ладонью лоб. – Извольте видеть, как эшелонированы войска, уж эта железнодорожная сволочь постаралась. Вот так, через измену и головотяпство, и пропадет Россия.

Его косо разрезанные азиатские глаза были влажны, губы под жидкими усами дрожали.

Пока в ожидании созыва Учредительного собрания Временное правительство проявляло поразительную бездарность, а Корнилов с солдатской прямотой пытался навести в России порядок, большевики вместе с немцами последовательно разваливали страну изнутри. Еще в апреле в Петроград прибыл германский полковник Генрих фон Рупперт, доставивший в лагеря военнопленных, где содержались третий Кирасирский императора Вильгельма и Бранденбургский полки, секретные приказы. Немецким и австрийским солдатам предписывалось оказывать большевикам всемерную поддержку, а те, в свою очередь, должны были обеспечить их оружием, для чего намечался поход сторожевого корабля «Ястреб» в Фридрихсхафен. Штрафной матрос, вернее, солдат-пораженец Павел Дыбенко, возглавивший Центробалт, временами вырывался из объятий любвеобильной Коллонтай и активно готовил военморов к предстоящим классовым битвам[1]. Братишечки пили спирт, нюхали «беляшку» и для пробы сил глушили кувалдами офицеров. Эх ты, яблочко… Времени, чтобы сражаться с немцами, катастрофически не хватало.

Владимир Ильич Ленин был решителен и сосредоточен. «Мир – хижинам! Земля – крестьянам! Фабрики – рабочим!» – грассируя сильнее обычного, кричал он на митингах, и пьяная, уставшая от войны, беспорядков и неопределенности толпа ревела в ответ: «Ура! Вся власть Советам!»

«Да здравствует пролетарская революция!» – взывал, помахивая кепкой, вождь, и рабочие, коих в России не набиралось и трех процентов от всего населения, дружно соглашались: «Даешь гегемонам новую жизнь!»

Однако после пятого июля Владимир Ильич выступать перестал и ушел в подполье – Временное правительство все же проведало про германские деньги и отдало приказ о его аресте. Вот ведь незадача – в Кракове вождь пролетариата угодил в тюрьму как русский шпион, теперь как бы не попасть туда в качестве немецкого. Ленину пришлось прибегнуть к маскировке и на пару с Зиновьевым скрываться на чердаке сарая в курортном местечке Разлив под Сестрорецком. Лето было в самом разгаре. Одолевала жара, донимали злые сенные блохи, массу неприятностей причинял парик, который вождь пролетариата не снимал в целях конспирации. Наконец пребывание на чердаке сделалось невыносимым, и подпольщики перебрались на природу, в шалаш на сенокосном лугу. Времени попусту не тратили – вели полемику, беседовали о стратегии и тактике, поддерживали через активиста Шотмана живую связь с Центральным комитетом партии. И лишь одно огорчало Ленина – это позиция марксиста Зиновьева касательно вооруженного восстания. Недооценивал тот силу классовых антагонизмов, считал, что неэтично и безнравственно брать власть до открытия Учредительного собрания. Малодушие, вульгарный правый оппортунизм!

– Всякую такую нравственность, взятую из внеклассового понятия, мы отрицаем. Нравственно, батенька, то, что нужно и выгодно сегодня, – поправлял Зиновьева Владимир Ильич, порывисто взмахивая рукой. – Вся наша нравственность подчинена интересам классовой борьбы. А иначе может полагать только наймит, холуй, подонок, лакей, политическая проститутка.

Над белой пеной кашки бархатисто жужжали пчелы, в высоком небе нарезали круги быстрокрылые ласточки. Из закипавшего над костром котелка густо несло рыбным духом, вождь пролетариата помешивал варево ложкой, пробовал, добро щурился.

– Давайте-ка, батенька, обедать, ушица, по-моему, готова.

Взгляд его калмыцких глаз был усталым и мудрым. Они смотрели в светлое коммунистическое далеко.

– Изольда Павловна просили завтракать без них, недомогают. – Горничная подождала, пока генерал усядется, и склонилась к самовару, но Всеволод Назарович махнул рукой:

– Иди лучше к ней, Любаша, я сам.

Скользнув равнодушным взглядом по тарелкам с едой, он налил чаю покрепче, отхлебнул и, крякнув, поставил подстаканник на стол – аппетита не было. Тошно завтракать в одиночестве. В голову лезут ненужные мысли, на сердце становится безрадостно, – увы, все уже позади, все в прошлом. Старость. Быстро летит время, кажется, давно ли был корнетом, лихим, полным сил, и вот пожалуйте, к чему все пришло. Дряхлый генерал, прозябающий по настоянию врачей в деревне на свежем воздухе. Чертовы эскулапы! Генерал набил трубку, раскурил и, сразу закашлявшись, подошел к окну. И здесь увядание, правда пышное, «в багрец и золото одетые леса». Рябины-то сколько – к морозной зиме. Всеволод Назарович вернулся к столу, глотнул остывшего чаю. Хочешь не хочешь, а всему приходит конец. Хватит, пожил. Грех жаловаться, генерал, ордена святого Георгия четвертой степени и Станислава первой, с мечами, трех дочерей родил.

Вспомнив Галину, старшую, он сгорбился и смахнул с подусника мутную старческую слезу. Даже проститься не пришлось, зачумленные тела сожгли. А он-то радовался поначалу, что Сергей, ее муж, служит на юге, вдалеке от театра военных действий. От судьбы не уйдешь. Все погибли, и Сергей, и Галина, и внучка Настенька.

– А, это ты, – генерал погладил вспрыгнувшего на стул Кайзера и улыбнулся: – Завтракать пришел?

Кот заурчал, потерся хитрой широкой мордой об его руку и, получив солидный шмат белуги, поволок добычу в угол – вкусно. Генерал посмотрел на его подрагивающий, пушистый, как у лисы, хвост, вздохнул. Да, дочери, дочери. Младшенькая, Варя, приезжала нынче летом на недельку. Вся в бриллиантах, задумчивая, чужая, что у нее на душе, один Бог ведает. Замужем скоро уж два года, а все не рожает. Но худо ли бедно, с ней все в порядке, а вот Ольга… До сих пор сидит в девках, занимается черт знает чем, кружки, литература.

Да, проглядели молодежь, дали слабину, и вот результат. В стране беспорядки, правительство бездеятельно, большевики во главе с Ульяновым ратуют за открытие фронта немцам. Чудовищно! Любезный друг князь Голицын пишет, что хорошо помнит мать это субъекта, в бытность ее при дворе. У нее был роман с цесаревичем Александром, и, когда она понесла от него, ее, по вполне понятным причинам, выдали замуж и отправили из столицы подальше. И вот эта дама так сумела воспитать родившегося сына, что, возмужав, он участвовал в покушении на собственного отца, теперь уже императора, и был казнен. Какова семейка!

Господи, что же будет с Россией? Генерал вдруг вспомнил, как давным-давно, еще полковником, он был направлен по долгу службы в Нижний Новгород. Дело не терпело промедления, трижды за ночь он менял лошадей, но, когда показалась серебряная лента Волги, сразу забыл про спешку и долго любовался открывшейся ему красотой. Стояло раннее летнее утро, солнце еще только встало. Недвижимый воздух был тих, и ни одна волна не играла на глади могучей реки, застывшей зеркалом в необъятной ширине своего лона. И над этим исполинским водным простором возвышалась громада берега, покрытого веселой зеленью садов, украшенного белокаменным стенами кремля, исчерченного замысловатой вязью крутых дорожек, что прихотливо сбегают вниз по утесу.

В лучах восходящего солнца все ярче разгорались золотые маковки церквей, кресты, остроконечные шпили на башнях, от зеркального блеска дворцовых окон было больно глазам. А на венце горы гордо высился собор, купола которого издалека казались отлитыми из чистейшего золота. Матушка Русь…

И все это великолепие прахом? У генерала в душе будто перевернулось что, на глазах выступили слезы, пальцы крепко, до боли, сжались в кулаки. Пора, пора натягивать вожжи, пропасть близка. Ведь чуть-чуть не получилось у Корнилова, потерял темп, жаль. Уж он бы навел порядок, всю эту хищную, неизвестно откуда взявшуюся свору революционеров нужно истреблять без пощады, гангренозные члены отсекают каленым железом.