Я улыбаюсь, думая о том, чем буду занят этой ночью и следующей тоже. Представляю женщину постарше, облизывающую губы дочери, вижу, как она широко раскрывает пасть в ожидании каскада крови. Моей крови. Смертельной крови.

Прежде чем уснуть, успокоенный принятыми лекарствами и последними оборотами воображаемого вентилятора, представляю образ, который придавал мне сил все эти годы и особенно последние шесть месяцев.

Я вижу Трея, который снимает очки и щурится, и лицо у него становится беззащитным, как у ребенка, и нежным, как щека возлюбленного. И он говорит мне: «Я вернусь, Джонни. Сегодня вечером».

Беру его за руку и без тени сомнения говорю:

— И я с тобой.

И улыбаюсь — ведь я нашел то место, куда можно вернуться, — и отпускаю себя в прощение и сон.

Слушай меня. Я расскажу тебе нечто важное.

Еще никому не рассказывал эту историю. Вряд ли у меня останутся силы и время, чтобы рассказать ее еще раз перед смертью. Поэтому слушай, если хочешь узнать.

Сперва должен развернуть вон тот сверток. Ты поглядывал на него, пока я говорил в твой аппарат последние недели. Ты из вежливости ничего не спрашивал, но холщовый сверток наверняка заинтересовал тебя. Все-таки он размером с человека. Поминутно посматривал на него, когда я рассказывал, как вичаза ваканов вроде меня запеленывают наподобие мумии при обряде юви-пи, и ты, должно быть, спрашивал себя, уж не труп ли еще одного из них сидит у этого полоумного старика в углу лачуги.

Нет, там не человек. Гляди, вот я разворачиваю.

Под холстиной ты видишь семь сыромятных кож, перевязанных ремнями. Я сниму сыромятные кожи.

Под сыромятными кожами — бизонья шкура.

А под бизоньей шкурой — оленья. Чувствуешь, какая она мягкая, несмотря на возраст? Она вымочена до такой мягкости во рту моей прабабки. На-ка, подержи ремни, пока я разворачиваю оленью шкуру.

Под ней — красная фланель.

Под красной фланелью — синяя. Это последняя обертка. Теперь сядь, а я потушу весь свет, кроме свечи на столе. Вот я разворачиваю синюю фланель.

Вижу, ты разочарован. Всего лишь две старые курительные трубки, думаешь ты. Ты неправ.

Мои соплеменники лакота сиу порой ждут всю жизнь, чтобы увидеть одну из этих трубок, и даже тогда они не испытывают разочарования. Их можно доставать только в самые важные и священные моменты. Ты спросишь, зачем же я достал трубки сейчас, перед вазикуном вроде тебя — причем вазикуном несведущим.

Отвечаю: пускай ты несведущ, но ты не глуп, как и большинство вазикунов. У тебя есть секретарша, она услышит слова, которые я говорю в твой магнитофон, и напечатает все в совершенной точности. Это важно. Я бы рассказал историю такохе — моему жирному испорченному правнуку, — но у него глаза и уши залеплены испражнениями телевизора вазикунов, который он смотрит по шесть часов в день. Другой мой такоха, мой настоящий внук, сидит в тюрьме в Рапид-Сити. А даже если б не сидел, все равно его ум и его наги — дух — разрушены алкоголем.

И в нашей резервации нет никого, у кого хватило бы терпения, мозгов или мудрости выслушать и понять мою историю, извлечь из нее знание, необходимое для того, чтобы стать вичаза ваканом — шаманом — или ваайатаном — человеком, который видит будущее. Сейчас нет. В нынешнее плохое время, которое вазикуны предложили нам съесть, а мы и проглотили, точно глупая лошадь, глотающая колючки и подыхающая, когда они раздирают ей желудок.

Но возможно, однажды кто-нибудь из лакота прочитает мою историю в твоем невежественном изложении. И возможно, тогда они поймут. Поэтому молчи и слушай.

Трубка, на которую ты смотришь сейчас, это Птехинчала Хуху Канунпа — Трубка Малоберцовой Бизоньей Кости. Она пятнадцать поколений хранилась в моей семье из племени итазипчо народа сиу. Красные штуковины, свисающие с нее, — это орлиные перья. А вот это птичьи шкурки и маленькие скальпы. Вижу, тебя передернуло. Да, может статься, это скальпы детей-вазикунов, но я все-таки думаю, это скальпы пауни. У пауни всегда были маленькие головенки, ведь мозги-то у них крохотные.

Говорят, все хранители трубок доживают почти до ста лет, а ты знаешь, что я родился еще в прошлом веке.

Вторая — священная трубка нашего племени. Видишь, чаша у нее красная? Она сделана из «трубочного камня», который добывают в одной-единственной каменоломне в мире. Охотники гнали бизонов через скалы, где находится каменоломня. В трубочном камне — кровь бизонов. Но он стал священным для нашего народа не из-за бизоньей крови.

Трубочный камень — плоть сиу. Я говорю в прямом смысле, не в метафорическом, как вы выражаетесь. Красный трубочный камень, из которого сделана чаша, — самая настоящая плоть сиу.

Почти восемьдесят пять лет назад я впервые в жизни вошел в католическую церковь — маленькую миссионерскую часовню среди равнин, прекратившую свое существование задолго до Великой депрессии. Помню, как испытал страшное потрясение, когда священник объяснил нам смысл причастия. «Это тело Христово, — сказал он через переводчика, новообращенного бруле сиу. — Его истинная плоть, которую мы вкушаем».

Помню, мои родные испытали такое же потрясение, когда мы с ними обсуждали это вечером в нашем жилище. Мы знали, что вазикуны жадные — само слово и означает «пожиратели лучших кусков», — но мы не знали, что они людоеды. Не знали, что они едят плоть и кровь своего Бога.

Но потом заговорил мой тункашила. Мой дед, очень старый и очень мудрый, был вичаза ваканом и ваайатаном одновременно, а иные говорили, что он не только целитель и провидец, а еще и вапийя, колдун. Помню, у него на лбу и черепе было бледное родимое пятно — длинное и тонкое, похожее на шрам, и оно являлось частью дедовой вакан, священной силы. Когда он говорил, мы слушали. Я слушал тем вечером.

— Ничего плохого в словах священника вазикунов нет, — сказал мой тункашила. — Может, плоть их Бога превращается в хлеб так же, как плоть наших предков превращается в трубочный камень. Может, кровь их Бога превращается в вино так же, как кровь наших предков втекает в нас через племенную трубку и Птехинчалу Хуху Канунпа. В этом нет ничего плохого. Это не людоедство, как в историях про канги викаша, племя кроу, которые рассказывала моя бабушка. Не будем осуждать вазикунов за это.

После слов моего тункашилы все старики кивнули и сплюнули, и я сделал то же самое.

Но сейчас я держу в руках эти трубки и говорю: дотрагиваясь до этих каменных чаш, я дотрагиваюсь до плоти моих предков. Куря племенную трубку, смешиваю свою кровь с кровью всех сиу, живших до меня.

И еще одно. Рассказывая свою историю, я буду курить. Доподлинно известно: всякий умрет на месте, кто солжет хоть словом, пока курит племенную трубку. Помни об этом, внимая повествованию.

Теперь слушай. Ничего не говори. Не задавай никаких вопросов. Просто слушай.

Для начала хочу объяснить, почему я рассказываю эту историю после стольких лет молчания.

В прошлом месяце мой внук — не тот, что сидит в тюрьме в Рапид-Сити, а сын дочери моей покойной третьей жены — пригласил меня в свой трейлер на окраине Дедвуда, чтобы посмотреть фильм на видеомагнитофоне. Мероприятие было обставлено торжественно. Там собрались несколько его дочерей, единокровная сестра и пять других моих родственников. Всем хотелось увидеть, какое впечатление произведет фильм на их старого тункашилу. Они словно бы делали мне большой подарок за то, что я все еще жив, хотя уже давно пора бы умереть.

Фильм назывался «Танцующий с волками». Он вышел немногим раньше, и в Рапид-Сити давалась большая премьера, на которую приехало много народа из резервации, но я тогда лежал в больнице с воспалением легких и пропустил всю шумиху. И вот, мой внук Леонард Пресная Вода устроил вечеринку, посвященную «Танцующему с волками», чтобы я не помер, так и не увидав это расчудесное кино про наш народ.