– Я отпущу, если ты пообещаешь, что не будешь его резать, пока не выслушаешь меня.
Его взгляд задержался на мне, и я ощутила, как грохочет его сила, извергаясь на меня. Почти физически я чувствовала, как вибрирует его рука у меня под пальцами.
– Я не могу допустить, чтобы его исполосовали за то, в чем он не виноват.
Жрец не произнес ни слова, но я почуяла движение позади – это был не Сезар, потому что он повернулся туда. Я оглянулась и увидела двух оборотней-ягуаров, идущих к нам. Вряд ли они хотели причинить мне вред – просто не дать вмешиваться. Я обернулась к жрецу, посмотрела ему в глаза и отпустила его руку. За доли секунды мне надо было решить, вытаскивать нож или пистолет. Они не собирались меня убивать, и я как минимум могла ответить аналогичной любезностью. Я вытащила нож, держа его у ноги, стараясь не особенно бросаться в глаза. Значит, нож, а не пистолет. Дай Бог, чтобы я не ошиблась.
Один из ягуаров был загорелый и синеглазый, другой – афроамериканец, которого я первым заметила в клубе, и лицо его резко контрастировало с бледным пятнистым мехом. Они шли ко мне в клубах энергии и чуть-чуть порыкивали, слабо намекая на угрозу. От этого звука у меня волосы на затылке встали дыбом. Я попятилась, оставив между собой и ягуарами коленопреклоненного.
Жрец приставил обсидиановое лезвие к правой щеке оборотня, но резать еще не начал.
– Ты только собираешься разрезать ему щеки, и все? Больше ничего не будет?
Острие вонзилось в щеку. Даже в темноте засверкали первые капли и, как темные драгоценности, покатились на пол.
– Если ты собираешься лишь слегка его порезать, то ничего страшного. Мне только не хотелось, чтобы его изувечили или убили за то, чего он не мог знать.
Жрец на сей раз повел лезвие медленнее. Кажется, я только хуже сделала. И я сказала об этом вслух:
– Я что, только хуже делаю?
Ближайшая ко мне щека начала заживать, кожа затягивалась на глазах. У меня мелькнула мысль. Я шагнула к жрецу и коленопреклоненному ягуару, приглядывая за теми двумя, что шли к нам, но они остановились и только наблюдали. Они меня заставили отступить, может, только это им и полагалось сделать.
Взяв человека за подбородок, я повернула его лицом к себе. Вторая щека уже полностью зажила. Никогда не видела обсидианового лезвия в работе и не знала, действует ли оно как серебро. Лезвие оказалось безвредным – оборотень залечил раны. Жрец все еще держал нож в поднятой руке.
Публика разразилась громовыми аплодисментами. Актеры уходили с белого экрана, представление почти закончилось, и все повернулись туда на шум, даже жрец. Я приложила палец к острию обсидианового клинка и нажала. Острие было как стекло, боль – резкой и мгновенной. Зашипев, я отдернула руку.
– Что ты сделала? – вопросил жрец, и голос его был слишком громким – наверняка донесся до публики.
Я ответила потише:
– Я не заживлю рану – или не так быстро, как он. Это доказывает, что я – не ликантроп.
От гнева жреца воздух наполнился чем-то душным и жарким.
– Ты не понимаешь!
– Если бы мне кто-то объяснил, вместо того чтобы темнить, я бы и не путалась под ногами.
Жрец отдал лезвие коленопреклоненному. Тот принял его и склонился к нему лбом. Потом вылизал клинок, у острых краев – очень осторожно, пока не дошел до острия и до моей крови. Тут он вложил лезвие между губ, в рот, всосал, как женщина, делающая минет. Рот его задвигался вокруг лезвия. Я знала, что клинок его режет, а он сглатывает, напарывается нежными тканями на нож, а вид у него такой, будто происходит что-то чудесное, донельзя приятное.
Он одновременно глядел на меня – лицо его больше не было безмятежным. Во взгляде пылал жар, который обычно появляется в глазах любого мужчины, когда он думает о сексе. Но ведь сейчас же он сосет острое стеклянное лезвие, разрезая себе рот, язык, горло, сглатывая собственную кровь, возбужденный моей кровью.
Кто-то схватил меня за руку, и я вздрогнула. Это был Сезар.
– Мы должны быть на сцене, чтобы ты потом вернулась на место.
Он смотрел на коленопреклоненного, на всех остальных очень внимательно. Обвел меня вокруг них, и все глаза следили за мной, как за раненой газелью.
Остальные три женщины были уже на месте, стояли за потускневшим теперь белым экраном. Они раздевались. Хихикающая блондинка осталась в синем лифчике и трусиках, по-прежнему хохоча до упаду. Испанка сняла только юбку и оставила на себе красные трусы и под цвет им красную блузку и красные туфли на каблуках. Они с блондинкой прислонились друг к другу, покачиваясь и смеясь. Рамона не смеялась, стояла, не шелохнувшись.
Сзади прозвучал голос жреца:
– Разоблачись для нашей публики.
Голос был тих, но Рамона ухватилась за подол блузки и задрала его вверх. Лифчик у нее был обыкновенный, белый и простой. Белье – не для всеобщего обозрения, и вряд ли она собиралась сегодня перед кем-то выставлять себя. Блузку она сбросила на пол, руки взялись за верхнюю пуговицу штанов. Я высвободилась из руки Сезара и взяла Рамону за обе руки:
– Нет, не надо!
Ее руки обмякли в моих руках, будто даже такое мелкое вмешательство разбило чары, но она на меня не смотрела. То, что перед ней, она не видела. Она разглядывала какие-то внутренние пейзажи, невидимые мне.
Я подняла блузку с пола, вложила ей в руки. Рамона машинально прижала блузку к себе, почти закрыв себя спереди.
Сезар взял меня за рукав:
– Занавес поднимается, времени нет.
Экран медленно пошел вверх.
– Нельзя, чтобы ты одна стояла одетая, – сказал он и попытался стянуть с плеч пиджак. Показалась кобура.
– Публику напугаем, – сказала я.
Экран доходил уже до колен. Он схватил меня спереди за блузку, выдернул из штанов, обнажив живот. Потом упал на колени и стал лизать мне живот, и тут экран поднялся совсем. Я попыталась схватить его за волосы, но они были слишком короткие и мягкие. Куда мягче, чем были бы мои, если бы их так остричь коротко. Зубы Сезара чуть прикусили мне кожу, и я сунула руку ему под подбородок, поднимая вверх, так что ему надо было либо разжать зубы, либо прикусить сильнее. Он отпустил меня и поднял на меня глаза. В его взгляде было что-то, но я не могла этого прочесть, – что-то больше и сложнее, чем можно увидеть в глазах незнакомого мужчины. Сложности сегодня меня совсем не устраивали.
Он поднялся, и у него было такое плавное и грациозное телодвижение, что я не сомневалась: Эдуард поймет, кто он такой. Не человек.
Сначала он подошел к длинноволосой и поцеловал ее так, будто вползал в нее через рот. Потом повернул ее, как в танце, и ягуары сразу же оказались рядом, чтобы отвести ее с охапкой одежды к ее столику. Следующей была блондинка. Она поцеловала его, вцепившись бледными ногтями в спину. Чуть подпрыгнув, она обвила его ногами, заставив либо подхватить ее, либо самому упасть. Поцелуй был продолжительный, но она его контролировала. Сезар отвел ее к краю сцены, а она цеплялась за него, как прилипала.
Ягуары отодрали ее от тела Сезара и понесли над головами, а она сначала отбивалась, потом обмякла, смеясь.
Рамона вроде бы проснулась. Она заморгала, будто не понимая, где находится и где должна быть. Уставилась на блузку, которую прижимала к себе, и вскрикнула. Сезар попытался помочь ей одеться, и она влепила ему пощечину. Я попыталась ей помочь, но теперь она уже боялась и меня, боялась всех.
Ягуары хотели помочь ей спуститься, и она упала, чтобы они ее не трогали. Наконец мужчина, сидевший с ней за столом, подошел и увел ее из света, из круга чужих.
Она плакала и что-то тихо бормотала по-испански. Надо будет с кем-нибудь о ней поговорить. Не могу я уехать из города, зная, что такие штуки будут продолжаться. Если бы это был вампир, который один раз призвал ее так, то он мог и потом призвать ее в любой момент, в любую ночь, и она бы ответила. У нее бы не было выбора.
Сезар стоял передо мной. Он поднял мою руку – наверное, поцеловать, но это была рука, которую я порезала, чтобы показать, что не исцелюсь. Хотя на это вроде бы всем было наплевать. Сезар поднял мою руку и уставился на ранку. Маленький порез, и крови немного, но он не затягивался. Будь я ликантропом, ранка уже зажила бы.
