Бог был одет в макслатль, как почти все окружение Обсидиановой Бабочки, только этот макслатль был черным, а спереди у него была тяжелая бахрома из золотых нитей. На ногах у бога были сандалии с бирюзой, которые я не заметила, пока он был одет в отрезанные части тел. Забавно, как от испуга не замечаешь деталей.

Он пошел ко мне, излучая на каждом шаге уверенность в себе. Макслатль открывал все его тело сбоку от пояса до сандалий. Очень неплохо смотрелось бедро, но знаете поговорку: «Красота не в глазах, а в поступках»?

– Так лучше? – спросил он непринужденно, с легким поддразниванием, снова глядя умиротворенными глазами, как будто все получалось так, как он и предвидел, и непонятно даже, почему может быть иначе. Итцпапалотль тоже была самоуверенной, но не умиротворенной.

– Намного лучше, – ответила я.

Подумала было добавить, как я люблю смотреть на почти голых мужчин, но к такому очевидно сексуальному тону я решила прибегнуть, если другого выхода не окажется.

Он подошел и снова остановился возле меня. Веки на руках его все еще подмигивали мне – наобум и отрешенно, – как неземные светлячки.

– Так намного лучше, – сказала я. – А ты не можешь что-нибудь сделать с этими глазами у тебя на руках?

Он снова нахмурился:

– Они от меня неотделимы.

– Да, я вижу, – сказала я.

– Но их не надо бояться.

– Тебе виднее.

– Я хочу, чтобы ты знала меня, Анита.

Впервые он назвал меня по имени. Я думаю, что до этой минуты он его и не знал. Конечно, его знала Полина.

Супруг Красной Жены потянулся к моему правому запястью и убрал кусочек металла, замыкавший наручник.

Человек без кожи, стоящий по ту сторону камня, шагнул вперед, положив руку на рукоять ножа на поясе. Я застыла, не зная, действительно ли мне позволено освободить руку.

Бог поднял мою руку и приложился к ней губами.

– Потрогай их. Увидишь, в них нет ничего страшного.

Я не сразу сообразила, что «они» – это глаза на его руках. Слава богу, он не имел в виду ничего ниже пояса, но глаза – это все равно неприятно. Мне не хотелось их трогать. Вообще не хотелось трогать ничего, что было срезано с мертвых тел, особенно в момент, когда эти тела были еще живы.

Он попытался поднести мою руку к своей руке ниже плеча, туда, где были глаза, но я сжимала кулак.

– Потрогай, Анита, не бойся. Они тебе ничего плохого не сделают.

Он начал силой разжимать мне пальцы, и я не могла сопротивляться. То есть могла бы, и он, чтобы убедить меня, сломал бы мне пару пальцев, но эту борьбу я бы проиграла, так что я позволила ему разжать мне кулак. Не хочу, чтобы мне что-нибудь ломали, пока в этом нет крайней необходимости.

Он провел моей рукой по своей коже, и веки трепетали под моими пальцами. Я каждый раз вздрагивала, когда они моргали, но эти веки, щекочущие, как крылышки бабочек, не были так уж страшны. Под ними что-то было, будто глаза, которых не было на самом деле. Я это видела.

– Что там внутри? – спросила я.

– Все, – сказал он, но его ответ ни о чем мне не говорил. – Ощупай их, Анита.

Он прижал мой палец к краю глаза. Потом заставил меня просунуть палец внутрь.

Я ввела палец в этот пустой как-бы-глаз и ощутила сопротивление, будто давишь на что-то живое и тонкое, потом палец прошел насквозь. Тепло. Теплота потекла в кисть, в руку, разошлась по телу, как одеяло. Безопасно, тепло, надежно. Я глядела на бога и думала: как же я раньше этого не видела? Он так красив, так добр, так…

Палец замерз, замерз до боли. Та жалящая боль, которая предшествует потере всех ощущений, когда обморожение захватывает конечность и расходится по телу, и ты падаешь в тот ласковый сон, от которого нет пробуждения.

Я выдернула руку, заморгала, со свистом втянув в себя воздух.

– В чем дело? – спросил он, склоняясь надо мной и трогая мое лицо.

Я отпрянула, прижимая руку к груди, глядя на него со страхом.

– Ты внутри холодный.

Он отступил, и на лице его выразилось удивление.

– Ты должна была ощущать тепло, покой.

Он наклонился надо мной, пытаясь заставить меня взглянуть в эти сине-зеленые глаза.

Я затрясла головой. Жалящей болью в палец возвращалась чувствительность, как бывает после обморожения. Пульсирующая боль помогла думать, помогла избегать его взгляда.

– Ни тепла, ни покоя я не испытала.

Я отвернулась от него, и передо мной оказался одетый в чужую кожу. Честно говоря, даже это было лучше, чем смотреть на бога. Прикосновение Итцпапалотль помогало мне, но и у него есть свои пределы. Если я упаду в эти глаза, чем бы они ни были, меня просто убьют, и я, возможно, уйду охотно, с радостью, в эту последнюю тьму.

– Анита, ты очень все осложняешь.

Я не отводила глаз от дальней стены:

– Извини, что порчу тебе ночь.

Он погладил мне щеку. Я вздрогнула, как от боли. Я до сих пор думала, что оттягиваю свою смерть, но сейчас поняла, что оттягиваю падение в его силу. Потом меня убьют, но на самом деле меня не станет еще до удара ножа. Не так ли уходила Полина, добровольно, радуясь, что угодила богу? Ради нее самой я на это надеялась. Насчет себя – я не была так уверена.

– Я хочу, чтобы ты верила: ты умираешь ради великой цели…

– Извини, сегодня я заболоченных земель не покупаю.

Почти физически я ощутила его недоумение, будто энергия затанцевала по моей коже. Мне приходилось ощущать гнев, вожделение, страх вампиров и оборотней, но никогда до сих пор – недоумения. Черт возьми, пока я не тронула этот дурацкий глаз, я его эмоций не ощущала. Он меня затягивает по кусочкам.

Бог схватил меня за руку.

– Нет.

Это я произнесла сквозь сжатые зубы. На этот раз пусть ломает мне руки, но я не трону его добровольно. Больше я не могу с ним сотрудничать, даже для выигрыша времени. Либо я начну сопротивляться, либо от меня ничего не останется. Случалось, что вампиры подчиняли себе мой разум, но такого, как он, я еще не встречала. И на сто процентов была уверена: стоит ему ухватиться за мой разум как следует, мне уже не вернуться обратно. Есть много способов умереть. Быть убитой – один из наиболее очевидных. А если он подчинит себе мой разум и не останется ничего от меня прежней, я все равно буду мертва. Или буду желать себе смерти.

Я сжала руку, притянула ее к груди, напрягая мышцы. Он потянул за запястье, и мой торс приподнялся вместе с ним, но руку я прижимала к груди, не разжимая кулак.

– Не заставляй меня делать тебе больно, Анита.

– Я тебя ничего не заставляю делать. Все, что ты делаешь, ты делаешь по своему выбору, а не по моему.

Он осторожно положил меня обратно.

– Я бы мог сломать тебе руку.

Голос звучал ласково, но в нем была угроза.

– Я больше не хочу тебя трогать. И не буду делать этого по своей воле.

– Но ты просто положи руку мне на грудь, на сердце. Это нетрудно, Анита.

– Нет.

– Ты очень упрямая женщина.

– Не ты первый мне это говоришь.

– Я не буду тебя заставлять силой.

Человек без кожи подошел и встал с той стороны камня, зеркально от своего бога. Вытащив обсидиановое лезвие, он наклонился надо мной. Я напряглась, но ничего не сказала. Не могла я его коснуться и быть уверенной, что мне это сойдет. Если мне предстоит сегодня умереть, я умру такая, как есть, а не одержимая каким-то самозваным богом.

Но он не ударил меня ножом, он поддел острием плечо кевларового жилета. Кевлар не предназначен для отражения колющего удара, но его не так-то легко разрезать, особенно каменным ножом. Пустая кожа кисти, украшавшая запястье прислужника, моталась взад-вперед, взад-вперед пилящими движениями. Я смотрела мимо него, на дальнюю стену, но не могла не видеть краем глаза болтающуюся руку. В конце концов мне пришлось уставиться в потолок, но там была только темнота. Трудно смотреть просто в темноту, если вокруг есть что увидеть, но я старалась.

Я чуть не спросила их, знают ли они, что такое кевлар, но не стала. Пусть потратят время на разрезание жилета обсидиановым ножом. Черт, может, мне и не придется как-то тянуть время – достаточно обсидиана, которым они будут резать кевлар до утра.