— Вота какое! — говорит старшой из дядьков и торжественно показывает зажатое меж пальцев воробьиное яйцо.
— У-у-у!! — радостно гудят мужики. — Крупное! Ого-го! Ташши его скорей на огонь! Терпежу нету!
Старшой берет ножичек и аккуратно так разбивает яйцо в самую середину сковороды.
Стали ждать. И путник стал ждать.
— А ты че ходишь? — спрашивают дядьки путника, не отводя, однако, глаз от сковородки.
— Так, счастья ишшу.
— А зачем оно тебе? Шшастье-то? /
— Так всю жизнь тока и делал, что спину гнул, а счастья не видал вовсе! Хочу на старости лет порадоваться, житья вольного попробовать!
— А-а-а, — поняли мужики. — Тоды оставайся. Радуйся. Шшастья у нас завались!
— А где ж оно?
— Так тута вот, — показывают мужики на деревню, на себя, на тулупы, на сковороду.
— И где? — никак не верит путник. — Чей-то не видать!
— Да ну? А ты глазки-то разуй! Чай землю не пахать, скотину не пасти, избу не чинить! Живи в полное свое удовольствие. Ночью спи, днем дремли. А можешь наоборот. Делай что хочешь, что не хочешь не делай! Волюшка вольная!
— А тулуп зачем? — опять спрашивает путешественник.
— Так белье стирать неохота. Золы нету, река далеко, а зима близко. Тулуп, он от грязи толще становится, теплее.
— Ага, — понял путник. — Ну, тогда я остаюсь.
— Кажись, готово, — сказал старшой.
Мужики вынули из-под шуб большие деревянные ложки. Сковороду стащили на землю, расселись на облепленной гнилушками приступочке.
— Приятного аппетита, — сказал старшой. Дружно стукнулись деревянными ложками.
— Соли мало. А так хорошо, — сказали мужики и отвалились от сковородки, рыгая и поглаживая животы.
— А теперь чего? — спрашивает путник.
— А чево пожелаешь. Хошь спи, хошь в лапту играй. Полная воля и счастье!
— Чей-то мне такое счастье не нравится, — засомневался путник. — Больно уж жрать охота.
— Это по первости, потом пообвыкнешься. Ты тока больше спи и меньше о еде думай. И вообще думай меньше, это для живота самое распоследнее дело! А то можешь карасей на реке половить. Мы не против. Тока река далеко, а червяков нету.
— А куда ж они делись, червяки-то?
— Так прошлым годом еще съели. Мужики попадали в лопухи спать. Руки под ухи подстелили, тулупами накрылись.
— Ты если карасей добудешь — буди!
— Не, не подходит мне ваше счастье, — сказал путник. — Какое-то оно голодное. На пустое брюхо счастья не бывает!
— А это как знаешь. Мы тебя силить не станем. Счастье не хомут — силком не надевают. Ступай, коль хочешь. А только большего счастья, чем у нас, за сто лет не сыщешь. Так и знай! А хошь, в скит к отшельнику сходи. Глядишь, чево присоветует.
И пошел путник к отшельнику. Через реки, через горы, через болота, через чащобы лесные. Не близкий путь. Пришел. Видит.
Сидит отшельник за большущим столом, уставленным мисками да чашками, подносами да бокалами, чугунами да лоханями. Тут тебе и огурцы моченые в кадках, и налимы в сметане, и поросята под хреном, и селедка в шубе свекольной, и блины в масле, и шаньги-бублики разные. Вина хоть залейся, грибов, ягод — за год не переешь, а уж медов сладких да варенья — без счету.
— Да какой же ты отшельник? — удивляется мужик. — Отшельник гусеницами питается да кузнечиками толчеными, а у тебя вона, живот по полу стелится, а щеки до колен отвисли, как брыли у кобеля!
— А вот и врешь ты, мужик! Самый я что ни на есть чистопородный отшельник! Чистопородней не бывает!
— Брехать-то! Отшельник человек святой, постом себя морит да обетами! В дерюге из крапивы плетеной ходит. А ты на перине сидишь и паскудство разводишь — порося с хреном жрешь!
— Глуп ты, мужик, и чтишь глупость свою добродетелью. В том ли суть, чем тело прикрываю я, чем питаю плоть свою. Ты вот послушай.
И сказал отшельник так.
— Схимник страданием жив. Он в страдании веру обретает. Ибо ад и рай не в глубинах земных и не на небесах заключены, а в нас самих. И ад наш — наша плоть. А рай наш — душа наша!
Попробуй, мужик, севрюжку. Прелесть — не севрюжка. Во рту тает! В горлышко маслицем проскальзывает.
Душа заповеди чтит — оттого, что бестелесна и выгоды с нарушения тех заповедей иметь не может.
А плоть?
Она от холода зубами лязгает и, о спасении своем радея, с ближнего своего тулуп тащит! А как же «Не укради»? А?
Кушай, кушай. Не стесняйся.
Или вот еще — «Не возжелай жены ближнего своего!» А плоть возжелает, и все тут! Потому что знает, какую сласть с того иметь будет. И все! И валит братову жену на неостывшие супружеские пуховики.
А когда вор в темном переулке с дубиной вслед крадется, вспомнит трусливая плоть заповедь «Не убий»? Или тоже дубинку возьмет?
Ты холодца, холодца бери. Чудо что за холодец. Поддевай его ложкой, и в рот. Да сразу не заглатывай, покатай его во рту. Побалуйся.
Плоть чем сильна? Тем, что следует сиюминутному вожделению, хотению то бишь. А душа вопиет к бесплотной химере иллюзий и тем слаба. Глоток влаги жаждущему сегодня слаще вечного блаженства завтра. Не так ли?
Ты сальца, сальца бери.
Человек о душе когда вспоминает? В старости. В дряхлости. Когда плоть поизносилась, ни к чему не способна, никаких желаний не рождает. Вот тогда мирянин все заповеди припоминает. Но опять-таки не о душе радея. О плоти! Да-да. Потому что те заповеди ему в пользу обращаются. Навар с них прямой! Когда чужую жену возжелать уже не дано, свою, заповедь блюдя, за подол держат. Когда в подвалах сундуки золотом краденым забиты, чужую руку воровскую заповедью прихлопнуть кстати. Оттого и шлюхи в старости ханжами становятся. А транжиры скрягами. Это, брат, философия!
Икорку бери. Что за прелесть икорка!
Ты, конечно, спросишь: «А есть ли выход из сего затруднения?» И я тебе отвечу — есть!
Смири плоть свою! В угасшей плоти дух стократ сильнее! Убей тело свое, и возродится душа твоя! И возлюбишь ты врага своего, как брата. И отдашь сытому последний кусок, одетому — последнюю рубаху и тем приблизишься к счастью! Ибо не тело твое будет вести душу твою, но душа подчинять себе тело.
— Как же так, — не понял мужик. — Ты говоришь о смирении плоти, а сам ублажаешь ее чревоугодием?
