Рядовых Русакова и Пахомова хватились к обеду. Их послали набрать воды в ручье, и они исчезли, как сквозь землю провалились. Ручей был вниз по тропке, метров двести пятьдесят, не больше, и на все про все у них должно было уйти минут тридцать-сорок, не больше. Но ни через тридцать минут, ни через сорок они не вернулись. И через час не вернулись. И много позже.

— За каким… вы их туда послали?! — ругался матом лейтенант, выстроив личный состав под прикрытием стены, защищающей вкруговую блокпост.

Личный состав, прижимаясь спинами к бетонным блокам, тупо рассматривал серые от пыли носки сапог.

— За каким… я вас спрашиваю!..

Об исчезновении рядовых давно нужно было доложить вышестоящему начальству, но лейтенант все еще надеялся, что все как-нибудь само собой утрясется.

— Ну, чего молчите?

— Так вода же кончилась, товарищ лейтенант, а водовозка только завтра будет. Вот они и…

— А почему послали двоих? Почему не обеспечили прикрытие? Почему сами не пошли…

Старослужащие пустыми, ничего не выражающими глазами пялились на лейтенанта. И чего он тут разорался, как будто не понимает… Все он понимает… Нашел, блин, молодых! Еще им за три месяца до дембеля за водой бегать, когда «черпаки» есть!

— Может, они еще того, придут. Может, они за яблоками решили смотаться и заблудились. Тут недалеко сад заброшенный…

— Что? За какими яблоками? С флягами?.. Я разберусь!.. Я вас под трибунал! Всех!..

Рядовые Русаков и Пахомов воды набрать не успели, они лишь успели спуститься к ручью и по камням оттащить флягу на середину течения, когда из ближайших кустов высунулись автоматные стволы.

— А ну — руки! И тихо!

Отпущенная фляга, переваливаясь с боку на бок, стукаясь о камни, покатилась вниз по ручью. Сопротивляться было бесполезно, так как свои автоматы рядовые по глупости оставили на берегу.

— Иди сюда… — поманили пальцем. Их поставили на колени, обшарили карманы и повели куда-то, подгоняя прикладами.

Шли очень долго, или показалось, что долго.

— А ну — стой!..

Рядовые Русаков и Пахомов стояли возле выложенной из камня стены какого-то сарая и испуганно смотрели на обступивших их чеченцев.

— Ты кто?

Русаков и Пахомов молчали, втягивая головы в плечи и слегка подрагивая, словно от холода, хотя был разгар дня, не было тени, и было очень жарко.

— Говори, чего молчишь! — ткнул молодой чеченец пальцем в лицо Русакова. — Говори! Не то сейчас!..

Сдернул с плеча автомат, с коротким лязгом передернул затвор. Русаков с ужасом смотрел на автомат и на чеченца. Губы его тряслись, из глаз сами собой ползли, оставляя на грязных щеках светлые, извилистые полоски, слезы.

— Ну!

— Рядовой Русаков… — испуганно прокричал Русаков.

Чеченец уронил дуло автомата вниз, под ноги пленнику, и нажал на спусковой крючок. Пуля ударила в грунт в нескольких сантиметрах от носков сапог, по голенищам хлестнули брызги земли и мелкие камешки.

Русаков подпрыгнул от неожиданности, отшатнулся, но сразу же уперся лопатками в каменную стену. Отступать было некуда.

Чеченец сделал шаг вперед, ткнул еще дымящееся, теплое дуло в щеку Русакову. Надавил. Еще сильнее. Русаков запрокинул голову, больно, до крови ударившись затылком о каменный выступ.

Там, за воронено поблескивающим дулом, за кожухом затвора, за планкой прицела он видел чужие, черные, злые и одновременно насмешливые глаза. Видел, как напряженно подрагивает высунувшийся из скобы спускового крючка указательный палец.

Вот сейчас… сейчас…

Глядя вдоль дула в испуганно расширившиеся глаза пленника, чеченец, чуть повернув голову, что-то сказал на своем языке.

За его спиной одобрительно заговорили, засмеялись. И он тоже в ответ засмеялся.

Дуло автомата оторвалось, отодвинулось от щеки, от лица и остановилось против глаз.

— Молись своему богу, — сказал чеченец. — Сейчас я тебя убью.

Русаков в последнем, смертном ужасе сжался, замер, стиснул до боли веки, словно мог этим защититься от пущенной в упор пули…

Все!..

Чеченец надавил на спусковой крючок. Сухо и коротко лязгнул затвор.

И все. Выстрела не последовало. В рожке больше не было патронов.

Довольный собой чеченец отошел на шаг, презрительно взглянул на рядового Русакова, по штанам которого, между ног, расползалось темное, парящее пятно.

— А-а… ишак!

Все русские не были мужчинами, они не умели воевать и не умели умирать…

Ночью чеченцы окружили блокпост. На шоссе, не доезжая трех километров, установили фугасы, чтобы встретить возможное подкрепление, на ближние высотки посадили снайперов.

Командир боевиков вышел на армейскую волну.

— Эй, слушай, не надо глупостей, мы воины — вы воины, вы хотите жить — мы тоже хотим. Зачем стрелять — давай договариваться…

Бледный как полотно лейтенант слушал чужой голос, с силой прижимая к уху наушник, и думал не о тактике скорого боя, а думал черт знает о чем. О том, что нет, не пронесло, не повезло, хотя всегда везло и до конца командировки осталось всего ничего… Что зря пошел в училище, а не, как советовали, в политех. Что теперь, наверное, придется воевать и, вполне вероятно, умереть. А дома осталась беременная жена, с которой после выпуска он не прожил и полугода, и теперь его убьют, и он не узнает, кто у него родился. А она останется жить и, наверное, быстро найдет себе нового мужа, потому что очень красивая…

— Ну так что, командир, договоримся? Потому что все равно договоримся, но будет много крови. Нам не нужна твоя кровь…

Лейтенант отбросил наушники.

— Сахитов!

— Я!

Сахитов был бледнее лейтенанта, был бледен, как сама смерть. Он мало напоминал недавнего бравого, с ремнем, болтающимся внизу живота, дембеля, он стал тем, кем был — девятнадцатилетним пацаном.

— Ты гранаты раздал?

— Ага… То есть, так точно…

Сахитов выжидающе смотрел на лейтенанта. И все смотрели. Теперь от него, от их старлея, зависело, что будет со всеми ними дальше. Теперь он перестал быть занудой-взводным, которого старики-солдаты делили на восемнадцать, теперь он был офицером. Отцом-командиром. Почти богом. Потому что единственным, знающим, что делать в такой ситуации. Ну ведь учили же его чему-то в его училищах…