— Значит, поступим так…
— А мне что делать, товарищ лейтенант?
— А ты вызывай, вызывай Сотого. Беспрерывно вызывай. Все время вызывай…
Взять блокпост с ходу не удалось. Выставленные по флангам пулеметы резали местность длинными очередями, отзываясь на каждое подозрительное шевеление. Патронов у федералов было много. Единственное, чего было много. Даже больше, чем надежды.
Лейтенант метался по периметру поста, раздавая приказания. Теперь он не думал о жене, о будущих ее мужьях и своем неродившемся ребенке — некогда было. Теперь он думал о том, чем прикрыть наиболее вероятные направления атаки, о флангах, связи, боезапасе… Теперь он воевал…
Две атаки захлебнулись. Боевики оттащили в ближний лесок одного убитого и двух раненых. Что было для обычного блокпоста много.
— Скажи снайперам, пусть работают по офицеру.
Чеченцы говорили на одном с обороняющимися федералами языке, потому что служили в одной армии, обучались в одних и тех же воинских училищах, жили в одной стране.
— Пусть выбьют офицера!
Во время очередной перебежки лейтенант получил пулю в бедро. По инерции он пробежал еще несколько шагов и упал за бруствер из сложенных друг на друга мешков. Тонкие струйки песка из пробитой пулями мешковины сыпались ему на погоны и за шиворот. Правая штанина густо набухала кровью. Но лишь с одной стороны. С другой ткань была сухой. Ранение было слепым. И значит, пуля могла раздробить кость.
Лейтенант попробовал пошевелить ногой. Резкая боль ударила куда-то в пах. Комок тошноты подкатил к горлу.
Все — отвоевался.
— Что с вами, товарищ лейтенант?
— Сержанта Сахитова ко мне. Быстро.
Сахитов приполз на животе.
— Вы ранены, товарищ лейтенант?
— Ранен. Теперь командовать тебе.
— Мне?! — испугался Сахитов. Потому что сразу же вспомнил, что командиров чеченцы не жалуют, и если кто-нибудь из них погибнет, то отдуваться за это уже не лейтенанту, а ему. И тут же заканючил:
— Товарищ лейтенант, я не смогу…
— Это приказ! Повтори!
— Я не сумею…
— Повтори!.. твою мать!
— Есть командовать, — обреченно повторил Сахитов.
— Следи за тем вон леском. В следующий раз они скорее всего пойдут оттуда. И скажи, чтобы никто не высовывался. Меня, кажется, снайпер…
— А как же вы, товарищ лейтенант?
— Я ничего, я здесь.
Боль наполняла сознание, вытесняя из него все прочие мысли и чувства. В том числе вытесняя даже страх. Теперь лейтенант ничего не боялся и ни о чем не сожалел. Теперь ему было почти все равно. Только больно. Только больно, и все…
Боевики в атаку не шли. Они чего-то выжидали.
Сахитов сидел, навалившись спиной на мешки с песком, и внимательно смотрел на радиста, который беспрерывно и безнадежно вызывал Сотого. Он сидел и смотрел, и больше ничего не делал. Потому что не знал, что делать. И не хотел ничего делать.
— Смотри-ка, это же Русаков и Пахомов! — удивленно ахнул кто-то.
— Где?
— Да вон же, вон!
Рядовые Русаков и Пахомов стояли на коленях посреди поля. Руки их были связаны за спиной ремнями. Сзади них маячили фигуры боевиков.
— Эй, — крикнул один из них. — Где ваш командир? Я хочу сказать ему. Мы не будем стрелять.
Все лица развернулись к Сахитову. Сахитов посмотрел на лейтенанта.
Лейтенант лежал, прикрытый плащ-палаткой. Он был жив, но был безразличен к происходящему. Он уже не был командиром, командиром был Сахитов. Взгляды поднимали, толкали его вверх, взгляды требовали, чтобы он что-то сделал. Только что, полчаса назад, он был такой же, как все, только что он так же смотрел на лейтенанта, а теперь все смотрят на него.
Теперь спрос с него.
Сахитов нехотя поднялся на ноги.
— Ты, что ли, командир? — ухмыльнулся боевик.
— Ну я, — ответил Сахитов, и голос его сорвался.
— Давай сдавай оружие, а то я их убью, — показал боевик на Русакова и Пахомова. — Ну, что скажешь?
Сахитов стоял столбом, ничего не говоря. А что он мог сказать…
Глухо звякнул металл, и над головами пленников взблеснул на солнце тесак.
— Эй, ты что? Я сейчас буду резать!..
Рядовой Русаков увидел взблеск тесака и увидел, как он, описав полукруг, замер возле головы Пахомова.
Значит, его, значит, не меня, — взметнулась отчаянная, безумно-радостная, предательская мысль. Его — не меня! Его! Его!!
Боевик опустил тесак вниз, к груди Пахомова, придвинул, прижал лезвие к его шее чуть ниже кадыка, ухватил левой рукой за волосы, с силой оттянул голову назад и вопросительно посмотрел в сторону блокпоста.
Но Сахитов молчал — он стоял ни жив ни мертв, его била крупная дрожь.
Чеченец ухмыльнулся и без дополнительных предупреждений, без угроз и почти без паузы, резанул тесаком слева направо, глубоко врезая бритвенно заточенную сталь в живую плоть.
Голова рядового Пахомова откидывалась все дальше, удерживаемая чужой рукой за волосы, откидывалась уже противоестественно, как не могла, переламываясь назад. Из широко расходящего в стороны разреза упругими толчками, вперед и в стороны выхлестывала кровь.
— Мамочка моя… — испуганно всхлипнул кто-то рядом. Сахитов стоял окаменев, не сводя глаз с падающего вперед безголового туловища Пахомова. Туловище упало, заскребло в агонии ногами о землю.
Голова осталась в руке боевика. Он держал ее за волосы, высоко подняв вверх, и ухмылялся. Лицо на отсеченной голове еще не было мертвым, оно было розовым, почти живым, казалось, что оно еще гримасничает, еще пытается закричать.
— Нате, держите.
Боевик размахнулся и бросил голову в сторону блокпоста. Она ударилась о землю, прокатилась несколько десятков сантиметров, пачкая траву красным, и замерла. На боку. На щеке.
— Если вы не сдадитесь, так будет с каждым! — крикнул боевик, отступая за Русакова.
Возможно, если бы лейтенант не был ранен, он смог противостоять охватившему всех ужасу. Но он был ранен, он был под плащ-палаткой, и ему было все равно.
— Скажи им, Сахитов, скажи. Скажи, что мы согласны! — пробормотал кто-то, озвучивая общую мысль. — Скажи…
Сахитов ничего не сказал. Он не мог ничего сказать — у него спазмом перехватило горло. Он кивнул. И опасаясь, что его не поймут, закивал часто и быстро.
