— А кто колорист?

— Суриков, скажу я вам, колорист, а вот Репин — не колорист.

— Непонятно, — воодушевился я, хотя почувствовал, что капитан в самую точку попал.

Вместе с тем в моей голове застряла фраза капитана: «Средства искусства оказались недостаточными для самовыражения». Что бы это значило? Сейчас он тоже самовыражается?

— Я догадываюсь, о чем вы думаете, — сказал капитан. — Вы гадаете, почему все же я пошел в ЖЗЛ работать, а не стал заниматься живописными поделками. Могу прямо ответить. Меня на этот путь натолкнул Макаренко. Помните, как он говорил о том, что работники государственной службы это новая порода людей, противостоящая старой интеллигенции? Новая порода — это значит определенным образом устроенная нервная система. Но это и знание мировой культуры, психологии, истории, путей развития. Сейчас как никогда и нигде требуется человек нового образца. Кованный из чистой стали, выражаясь фигурально, с душой ангела, если у них есть души…

Я раскрыл рот, чтобы возразить, но он перебил меня.

— Вернемся к нашим баранам, — продолжал капитан. — Вспомните, как бился Суриков над цветом шубы боярыни Морозовой. Кстати, вы не находите связи между девицей Морозовой и суриковской мадам?

— Какая же тут связь? Фамилии?

— При чем здесь фамилии, — сказал он. — Странно, вы установили связь между Савонаролой и Аввакумом и не задумались о развернувшейся на ваших глазах трагедии. А между Суриковым и Веласкесом вы тоже не находите связи? — неожиданно спросил капитан.

— Не нахожу, — ответил я.

— А меня на это полнейшее сходство натолкнул сам Василий Иванович. Взгляните на эту карточку.

На карточке были написаны слова Сурикова, адресованные Павлу Петровичу Чистякову: «Я заканчивал осмотр галереи; как встретился лицом к лицу с «Папой Иннокентием X». Я замер. Этот подбородок, давящий, жестокий, рот с оттопыренной нижней губой алчного сластолюбца, хищные глаза… Это живой человек. Это выше живописи… Для меня вся галерея Рима — это портрет Веласкеса. От него невозможно оторваться. Я с ним перед отъездом из Рима прощался, как с живым человеком…»

— Смотрите, анализ у Сурикова тоже идет снизу вверх. И на первом месте подбородок. Я хотел бы, чтобы вы сравнили подбородки на суриковских картинах с подбородками, в картинах Веласкеса… Есть над чем подумать. А отсюда и колористика. Суриков самый великий в мире колорист, потому что его цвет обладает свойствами социального свечения. Вспомните казнь стрельцов, лица Петра, Степана Разина, вспомните Меньшикова, Морозову и рядом юродивых, приживалок, монашек. А разве можно представить себе боярыню Морозову в одежде другого цвета?

А вот репинского убиенного царевича можно в любые одежды нарядить. Замените ему зеленые сапожки на розовые, а кафтан сделайте зеленым, а не красноватым, что изменится? Ничего. Мне все это не случайно пришло в голову.

— Я не согласен с вами относительно Морозовой. Вообще не согласен с Суриковым. Морозова — одна из прекрасных русских женщин. Образованна, умна, главное, добра. Героическая смерть и героическая жизнь. Конечно, фанатизм и прочее, но это не главное в мученице.

— Вы бы её по-другому изобразили?… — Именно по-другому. Я написал бы её такой, какой она казалась её гениальному соотечественнику — протопопу Аввакуму. Я бы написал её в бело-розовых одеждах на фоне глинистой стены. Она ведь была ослепительно прекрасной…

— Ну, в этом, по крайней мере, вы находите сходство с Ларисой Морозовой? — неожиданно перебил меня капитан.

Я не вытерпел:

— Что вы хотите от меня? Что вы ищете?

— Я определенно ищу, и скажу вам об этом, но всему свой черед, А над вашей трактовкой боярыни надо подумать. Это крайне любопытно. И это не случайно. Убежден, что не случайно.

— Нет ничего случайного в этом мире, — это сверху мой сожитель мне снова подмигнул. — Ты слушай, болван, как надо искусство применять к сегодняшним обстоятельствам. Слушай капитана, покорись ему. Он главный хозяин на земле. Ему принадлежат горы и реки, озера и поляны, искусство и заводы, старики и женщины. Слушай и впитывай. Думай, к чему он клонит. Это-то я как раз и хотел выяснить.

— Я хотел бы еще раз спросить относительно этой самой социальной контрастности. Вы считаете, что эти юродивые у Сурикова и дебильные шуты у Веласкеса как-то повязаны между собой? И что эти шуты могут?…

— Вот именно. Могут. — утвердительно закивал головой капитан. — Всегда могли. Неизвестно еще, кто сильнее — карлик, пигмей и этот полудурок из Вальекаса или Родриго Борджиа и Иннокентий Десятый.

— Вы так прогрессивны! — вырвалось у меня.

— А вот на такой вывод становиться не следовало бы. Типичное заблуждение: стоит кому-либо сказать радикальную глупость, как сразу в ранг прогрессивности заносят любую посредственность. Шутовство — это радикалы. Настоящее искусство учит Любви, Целомудрию, Святости, а стало быть, Лояльности. Шуты никогда не были лояльными. Они всегда зеркально отражали крамолу. Инакомыслие, скрытое под маской дегенерата, опаснее инакомыслия открытого. Шутам нужны дебильные рожи, чтобы скрыть свой ум. А правителям, чтобы скрыть свою глупость.

— Это если по большому счету.

— Только по большому счету надо подходить и к искусству, и к социальным противоречиям.

— Вы так разбираетесь в искусстве, — снова вставил я. — Как же вам я смогу лекцию читать?

— Не мне читать. Коллективу. Мне одному не в силах осуществить замыслы, которые намечаются в этом доме. Как видите, я откровенен с вами. До — позвоночника откровенен. Я, как и вы, здесь человек новый. Мне труднее в чем-то, чем вам. Приходится бороться с устоявшимися методами…

— Я не смогу прочесть лекцию, — решительно сказал я. — У меня не так мышление поставлено.

— Хорошо, прочтите так, как вы читали в прошлый вторник во Дворце культуры.

— Вы и это знаете?

— Племянница моя без ума от ваших чтений.

— Племянница?

— Шафранова Света, ваша ученица… Это было совсем неожиданным для меня. И капитан это понял.

— Сказать вам правду? — вдруг спросил он, как бы погасив свое воодушевление.

Я пожал плечами, однако подался вперед, весь в слух обратился.

— Самое главное ваше достоинство — это поразительное умение связывать все в один узел: эпохи, манеры, соусы и анчоусы, разные искусства и политические направления. Я поражаюсь, с каким искренним правдоподобием вы нарушаете любые законы. Ваш опыт чтения синтетических лекций, такое соединение истории, экономики, географии, литературы, русского языка в один единый творческий процесс да плюс удачная драматизация — это любопытно.

— Вы считаете, что это интересно?

— Это не то слово. Это необыкновенно. Школу надо растормошить. И вы это пытаетесь делать великолепно. Но мне непонятно, как же при этом, вы не увидели связи между обеими Морозовыми: суриковской боярыней и девицей, покончившей с собой в номере на вокзале.

— Но какая связь? — снова удивился я. — Разве?

— Не торопитесь. Связь есть. И Веласкес тоже многое может объяснить. Подумайте, ми-л-лый, — снова употребил он неуместное в этих стенах словцо. Употребил, впрочем, как-то вскользь, без того прежнего нажима, к которому прибегали и он, и мой сожитель. — Подумайте. Желаю вам всего хорошего. У меня на два тридцать назначена встреча. Осталось три минуты. Всего наилучшего.