— Вас что заставило поехать на Крайний Север? Деньги?

— Романтика. Дровишки в печке потрескивают. Народные традиции. Одним словом, легче околпачить местное население…

— Вы опять шутите. А серьезно?

— А серьезно — я не знаю. Я ищу цель. Это понятно?

— Очень даже.

— У меня был товарищ, который говорил: весь смысл в том, чтобы не искать смысла. А я думаю наоборот: весь смысл жизни в том, чтобы искать смысл. Всю жизнь искать.

— А вот я еще хочу у вас спросить, — сказала Света. — Вам бывало когда-нибудь страшно? Совсем страшно? Вот я, например, так мне кажется, ничего не боюсь. Понимаете, ничего. Я уже испытала себя.

— Наверное, это очень страшно — ничего не бояться.

— Мне это же говорят родители. Они больше всего боятся того, что я ничего не боюсь. Вот смотрите!

Света привстала. Подтянулась к письменному столу, где на стекле лежала обыкновенная канцелярская кнопка, и со всей силой вдавила металлическое жало в мягкость ладони.

Наверное, я побледнел. Мне действительно стало не по себе, будто она всадила эту кнопку в меня. В самую мою душу. Я кинулся к ней, ничего не соображая, а она отодвинулась, поднесла руку к губам. Зубами выдернула кнопку и снова приложилась губами к руке. Она держала раненую часть ладони во рту, а сама наблюдала за мной. И глаза ее смеялись.

— Вот и все! — сказала она, показывая мне вдруг свою тоненькую ладонь. — Как ничего и не бывало.

— Идиотизм, — вырвалось у меня.

— Меня так воспитали.

— Не думаю, чтобы кто-то тебя учил всаживать в тело кнопки.

— А надо быть ко всему готовым. Это ваши слова.

— Я не это имел в виду.

— Значит, вы лгали. Помните, я спросила у вас: можно научиться легко переносить боль? Вы сказали: можно. И сами привели пример, как вы пробовали ладонью забивать гвозди.

— То, что может мужчина, не должна делать женщина.

— Женщина — низшая раса.

— Женщина — это совсем другое. То, что ты делала, — это глумление и над женщиной, и над человеком!

— Вам меня жалко?

Света провела ладонью по лицу. Очевидно, забыла о ране. И на лбу остался кровавый след.

Снова в груди у меня кольнуло. От боли я едва не задохнулся. Хрипло вырвалось у меня:

— Кровь, кровь же…

Света вытерла кровь. Улыбнулась. А затем, едва сдерживая себя, заплакала, уткнувшись колени.

Я потихоньку встал и направился к выходу.

— Обождите, — сказала она совсем бодрым, голосом. — Я у вас хотела спросить. Скажите, а почему Морозова не вызывает у нас сочувствия?

— Почему же, сочувствие, наверное, вызывает…

— Ну, не сочувствие, а симпатию. Как-то страшно от того, что может быть такая нечеловеческая сила в женщине.

— Пожалуй, страшно. Фанатизм всегда страшен.

— Даже когда фанатизм стоит за правду и справедливость?

— Мы же об этом говорили уже.

— Говорили, но мне все равно непонятно. Выходит, чем больше правды и справедливости в человеке, тем опаснее этот человек.

— Мерой правды и справедливости может быть только человек.

— Мера всего — человек?

— Вот именно. Когда ты убиваешь в себе человеческое, ты выступаешь против этой меры. И против всей справедливости на земле. И против правды.

— А вот мне надо быть готовой ко всему. Знаете, надо.

— То есть?

— А вот так у меня могут сложиться обстоятельства, что все может получиться.

— У всех может все получиться. Важно в любой ситуации оставаться человеком.

— А вот если близкий вам человек окажется подлецом?

— Не понял.

— Ну, самым сильным вашим врагом. Что тогда?

— Это все твои придумки. Сегодня близкий человек — враг, а завтра — еще ближе.

— Нет и нет. Я вам правду говорю.

Продолжить ей не удалось. С шумом ворвался в комнату ее младший брат Игорь. Швырнул портфель в угол. В комнату вбежал огромный пес. Он подошел ко мне, остро блестели его глаза, дважды он лизнул мои руки: признал. Теперь я поднялся и ушел.

Тогда на слуху у многих был Макиавелли. Потому и сказал о Новикове Рубинский:

— Типичный макиавеллист.

— Не Макиавелли, а макиавеллист? — переспросил я.

— Именно так. Макиавеллизм вечен. Он возник за — много тысячелетий до появления Макиавелли. Этот стиль правления можно было назвать и пилатизмом.

— Паучий способ.

— Э, нет. Паук один плетет свои сети. А здесь каждый виток паутины создается помощниками. Задача лидера типа Новикова состоит в том, чтобы не участвовать непосредственно в создании сетей. В дискриминации. В вылавливании нерадивых.

— Он теоретик, — подсказал я. Мне было интересно будить мысль Рубинского. Говорил он превосходно, когда я поддерживал таким образом его пыл.

— Он практик чистейшей воды. Он жестко знает несколько стандартных действий, с помощью которых добивается своего.

— Например?

— Валерию он однажды подловил на ее сексуальном маньячестве, один раз скомпрометировал, а потом взял навсегда под защиту — и она ему служит верой и правдой. Фаранджеву он впутал в махинации, ей вовек не очиститься. Это его второй метод. И третий прием — маскировка под демократа…

Рубинский говорил, а я вспоминал, как сразу же после той злополучной конференции ощутил себя в изоляции. И странное дело, меня всюду преследовали голубые глаза Новикова. И интонации его слышались. Говорю однажды с интеллигентной пожилой учительницей начальных классов, а она вдруг интонациями Новикова, с этакой расстановочкой: «А вы напрасно недооцениваете мудрую власть педагогического коллектива…»

Это были любимые новиковские слова. Я застыл на месте, ибо она эти слова произнесла так, точно эти слова должны были меня поддеть снизу, как лопатой, и вышвырнуть вон. И глаза, я чуть не рехнулся, у нее гзаголубели чистым новиковским блеском.

И Вольнова мне бросила как бы невзначай; «Есть законы порядочности, наконец…»

И о порядочности все время толковал Новиков. Клановая порядочность: не продать, не вынести за пределы своего коллектива, уничтожать каждого, кто нарушит клановый сговор…

Рубинский говорил, а я вспоминал, как в малодушии своем ринулся было объясняться к Новикову. Он меня не принял. Я стоял за дверью, а он играл в шахматы с Дребеньковым. Я нагло вошел в кабинет. А он рассмеялся, и его голубые глаза слезились: «У меня рабочий день закончен два часа тому назад. Сейчас восемь вечера. Можем мы позволить себе…» — он обратился к Дребенькову. — «Бог ты мой, — замельтешил Дребеньков, — да оставьте вы нашего директора в покое…» Дребеньков встал, взял меня за руку и вывел в коридор…

А Рубинский между тем говорил:

— У Макиавелли есть объяснение. Он говорит, что надо создать порядок, при котором все сограждане нуждались бы в жестоком диктате: тогда они всегда будут верны лидеру.

— Значит, Новиков устраивает всех?

— Безусловно. Многие горло готовы были перегрызть, защищая его.

— Почему были?

— Потому что общая система, поддерживающая Новикова, зашаталась.

— Новиков это понимает?

— Еще бы! Если бы он не понимал, ты бы уже не работал здесь. Почему Новиков не может тебя убрать немедленно? Да потому, что ты выразил общее мнение — раз, потому что это общее мнение совпало с официальной линией государства — два, и третье — так или иначе, медленно, но верно, произойдут процессы замены руководителей типа Новикова.

— И сколько это будет продолжаться?

— Я не пророк. Но думаю, немало времени пройдет.

— Ты считаешь, что Новиков оставит меня в покое?

— Ни за что. Он заставит своих приближенных рыть ямы, ты должен сам в одну из них попасть и сломать шею.

— Ты неплохо обо мне говоришь.

— Надо знать правду.

— Что же мне делать?

— Ждать и глядеть в оба.

Я посмотрел на Рубинского: на его лице было написано явное превосходство. Он добавил:

— Мы все думаем над тем, как тебе помочь. Рубинский был прав. Все было сделано чисто и неожиданно. Новиков напрочь отгородил себя от моих бед, предоставив мою участь решать другим. Никаких ни выговоров, ни замечаний в мой адрес, ни придирок, ни каких-либо неудобств не последовало. Больше того, как только эти мелкие неудобства появлялись, так по моему первому прошению тут же снимались.