— Не совсем так. — Поясните.

— Здесь речь идет…

— Собственно, что мы канитель разводим. Вы, кроме этого пункта, со всем согласны? Было это? Были вы на вскрытии Морозовой?

— Был.

— Вот и прекрасно. Давайте вычеркнем насчет интереса к придаткам, а остальное вы согласитесь подписать?

Портрет на стене зашатался. Видать, мой сожитель не по центру сидел. К тому же раскачивался, дрыгая ногами.

— Ну так как? — спросил капитан.

Как только я поставил подпись в указанном месте, где еще и птичку обозначил капитан, так непреодолимая слабость пошла по телу. А впрочем, не совсем так. Скорее не слабость, а какая-то расслабленность, никаких размышлений, полный покои, а чего там особенного? — ну подписал, ну был я у Бреттеров, Солодовникову там видел, ну и что? да пропадите вы все пропадом с вашими раскладами, сроду больше не приду к вам, одни расстройства в голову забрасываются…

— Еще как придешь, — это мой сожитель сверху запищал. — Придешь. Стоит только коготку увязнуть, по себе знаю, как все тело со всеми потрохами потом в болотине кажется, и вытащить ничем нельзя. А прийти придешь, обязательно придешь. Я тебя приведу. Теперь ты такое же дерьмо, как Новиков, как Иван да Марья, как бухгалтер. Все одним миром мазаны. И я над всеми судья. Я — некто четвертый. Даром что я не первый. Сила — это то, что скрыто, а не на виду. По-настоящему сильный не капитан, а тот, кто за ним, кто его за веревочку дергает. И я сильный, потому что тебя привел сюда. Подписать любую бумагу заставлю. И над капитаном я. И над Новиковым. И над всеми. Есть у меня один враг, одолеть которого мне не под силу, да не скажу, кто он.

— Врешь ты все, — прошептал я. И вслух добавил: — Что, можно идти?

— Еще одна деталь, — сказал капитан, — Не могли бы вы для нашего коллектива прочесть лекцию о Ренессансе?

Я едва не проглотил язык от удивления, столь неожиданным был вопрос. Однако я оправился от нахлынувшего волнения. Спросил с достоинством знатока:

— Вас интересует Леонардо, Рафаэль, Микеланджело?

— Я знаю, что вы увлечены флорентийцами, Борджиа, Макиавелли. Но нас интересует совсем другое. Понимаете, то, над чем вы размышляете, слишком очевидно.

— Что очевидно?

— Любопытен сам факт того, что в эпоху разврата и убийств такой расцвет искусств и науки.

— Наверное, это не совсем так… Прежде чем Савонаролу сожгли на костре, он несколько лет открыто выступал против правящих сил. Открыто называл Александра Шестого величайшим из злодеев. Не забывайте, что во Флоренции была республика и именно там была с помощью того же Савонаролы утверждена демократия.

— Разумеется, Флоренция это не фашистская Германия.

— Совершенно верно, там, где тоталитарный режим, там невозможно Возрождение. Меня интересует именно Возрождение. Социальное возрождение. Это вечная тема и для государства, и для каждого маленького или великого человека.

— И все-таки, — сказал капитан, улыбаясь, — с итальянским Возрождением все понятно. Меня интересует поздний Ренессанс.

— Голландцы или испанцы?

— Испанцы, главным образом. Контрасты.

— Караваджизм? Техника?

— Я бы не сказал, — ответил спокойно капитан, доставая пачку библиотечных карточек из стола. — Меня интересует контраст социальный. Верхнее и нижнее разложение. И именно Испания.

— А из художников главным образом кто? Сурбаран, Алонсо Кано, Мурильо, Вальдес Леаль? Капитан закачал головой.

— Ах да, совсем забыл. Значит, Веласкес?

— Именно он, и только он, — решительно отрезал капитан. — Вы обращали внимание на тот факт, что лица инфант, принцев, графов и лица шутов в чем-то схожи?

— Интересно, — снова замер я от неожиданности, вытаскивая из памяти портреты дона Карлоса, Филиппа Четвертого, карлика-уродца Себастьяна де Марро, дегенеративно-растерянного дурачка Бобо дель Корио. — Удивительное наблюдение, — сказал я. — Больше того, лица дебилов умнее королей и графьев.

— Знаете анекдотец: я начальник — ты дурак, ты начальник, я — дурак? — капитан рассмеялся.

— Меня поразил ваш вывод о сходстве дегенератов с правителями страны, — сказал я. — А почему именно в Испании? Тоталитарный режим, костры, инквизиция?…

— Не совсем так, — сказал капитан. — Семнадцатый век — это уже иная Испания, когда вместо костров одни угли да пепел, уже инквизиция прошла, наступило вырождение, оттепель. История превращается и в фарс, и в новую жестокость. Нужна иная тоталитарность. Но кто ее создает? Шайка этих дегенератов? Все эти доны Карлосы, Филиппы, Бальтасары, Изабеллы…

— Может быть, шуты? — сострил я весьма неуместно.

Но капитан не поддержал шутки. Напротив, серьезно ответил:

— Возможно. Над этим надо подумать. Знаете, мне показалось, что Веласкес обобщает историческую мысль того времени и, выражаясь сегодняшним языком, выходит на прогнозирование. Не случайно все шуты одеты в королевские костюмы, а многие представители голубых кровей наряжены в простые охотничьи одежды

— Но это же внешнее, — сказал я.

— Извините! — помахал пальчиком капитан. — В настоящем искусстве нет случайных деталей. Но я не об этом. Есть в Веласкесе и иная линия власти. Помните портрет Иннокентия Десятого? Вот образец самодержца. Заметьте, все короли стоят, и только Иннокентий Десятый сидит как король, и поза исключительно королевская.

— Я хорошо помню портрет Иннокентия Десятого, Кстати, когда я читаю о Борджиа, не о герцоге Валентине, а о папе Александре Шестом, я вспоминаю именно Веласкеса, написавшего Иннокентия Десятого в красной мантии…

— Немудрено, что есть сходство. Александр Шестой был испанцем и, как свидетельствуют историки, принадлежал к одному из самых коварных и развращенных родов испанской правящей верхушки. А Иннокентии Десятый тоже был испанцем, или он итальянец?

Этого я не знал. Меня неожиданно поразили, с одной стороны, знания и характер размышлений человека, занимавшего столь необычный пост, а с другой стороны, мне показалось, что я нечто подобное давно слышал уже там, в прежней моей жизни, когда дружил с Вершиным и Блодовым. А капитан между тем все больше и больше оживлялся, предлагая мне обратить внимание на контрасты социальные в творчестве Веласкеса. Он продолжал говорить о самых тонких вещах испанской живописи, и мне делалось, по мере того как разгорался его живописный пыл, так сладко, точно я сидел вовсе не в двухэтажном доме особого назначения, а, скажем, в директорском кабинете Лувра или Эрмитажа, и мне несли напоказ шедевры, комментируя каждое полотно.

— Хотелось, чтобы вы в своей лекции проследили вот эти линии падших дегенератов и дегенератов еще не падших, но обреченных, дегенератов на троне… Я бы хотел, чтобы ваши наблюдения основывались на фактах. Скажем, нельзя ли обобщенно выйти на какой-нибудь генетический код, зафиксированный в чертах лица? Здесь можно и циркулем поработать. Думается, что лучше начинать с анализа портрета. Причем идти не сверху вниз, а снизу вверх. И этот принцип соблюдать во всем. Скажем, измерьте подбородки у этих идиотов-полудурков и у правителей. Я это пробовал. Дегенератизм, не замечали, начинается с подбородка. Подбородок — это одна из, самых характерных черт человека. Подбородок неприметен. Он внизу, сюда стекает все характерное, вся суть личности. Посмотрите, какой набалдашник у графа Оливареса. Это же чудовище, а не подбородок. Им можно сваи забивать. Не какая-нибудь пятка, а свиной зад, заросший черной шерстью. А подбородок дона-Карлоса. Тоже мне инфант. Полный разложенец. А туда же, в правители метит. Сравните подбородки принцев и инфантов с подбородками идиота-карлика из Веласкеса.-…

Капитан сыпал терминами, именами, фактами так, будто родился в Испании и был личным другом какого-нибудь дон Гаспара де Гусмана графа де Оливареса. Причем он, чтобы подчеркнуть свое профессиональное знание, называл имена полностью.

— Вы так прекрасно знаете живопись.

— А я художник. Профессиональный. Что, удивляет? Да, я оставил искусство, потому что понял, что тех средств, какими располагает искусство, недостаточно для моего самовыражения. А потом я не колорист.