И разбор уроков. Все: есть недостатки — такие, такие, такие. Новиков с защитной речью: «Не надо, товарищи, с выводами торопиться. Помочь надо молодому специалисту». Улыбка в мою сторону-и снова вихрем кружится кожаное пальто на клетчатой подкладке, и новиковская физиономия в мягком вагоне, поезда «Котлас- Воркута» (на конференцию ехали), орал он: «Здесь нет советской власти! Здесь я — советская власть!» И Чаркин тут как тут. И Иван Варфоломеевич с вилкой, на которой нанизан кусок семги, а в другой руке стакан, чокнуться норовит. И песня: «Гремя огнем, сверкая блеском стали…», и снова в купе, тесно в купе: «А ну, Иван, давай выломаем проход, чтобы посвободней было, а ну надавим», — и снова в хохот все — и так всю дорогу. «Эх, лапти мои, лапоточки мои», — это Валерия. «Мою любимую! — кричит Новиков. — Калинка-малинка моя, в саду ягодка-малинка моя».

— Еще наливай, черт бы все побрал, нет здесь советской власти…

— Может быть, хватит? — это Марья. — А то остановка сейчас, прибраться надо бы.

— Плевать! Я здесь хозяин, кто здесь хозяин, я спрашиваю?

— Вы хозяин, — это проводник отвечает.

— Иван, ему налей!

— Мне нельзя.

— Можно, я здесь хозяин!

В памяти и светлые картины. Незабываемые. Неожиданные.

Началось все с решения объединить труд, искусство, самоуправление. В этот день за труд была ответственной Света Шафранова. Очищали от снега овощехранилище. Снег в рост человеческий. Группу заключенных я увидел первым, спереди и сзади по конвоиру. Заметив нас, заключенные, так мне показалось, замедлил шаг. Я наблюдал за лицами детей. У Саши Надбавцева — взволнованное, у Чери — презрительное, у Светы — настороженное, у Оли — сочувствующее.

— Отойдем в сторону, — предложил Черя. Света сегодня ответственная за весь день. Но этот неожиданный факт никак не вписывается в школьное самоуправление. — От греха подальше, — сказала Оля.

— В русских традициях жила всегда идея — помогать обиженным, — вдруг книжно заговорил Саша.

— Они-то обиженные? Все по пятьдесят восьмой отбывают. Политические, — это Черя.

— Кретин, — прошептал Саша.

Света сегодня ответственная за весь день. Но этот неожиданный факт никак не вписывается в школьное самоуправление. Здесь другое. «А почему другое? — мелькает у меня в голове. — Если самоуправление не затрагивает главных вопросов жизни-тогда зачем оно? Разве только для внешнего дисциплинированна? Чтобы быть продленной рукой учителя?»

Я наблюдаю за детьми, вижу, как движется на нас группа заключенных. В черных фуфайках, черных шапках, руки у всех сзади: так положено. Вижу конвоиров. Вспоминается чей-то рассказ: шаг влево, шаг вправо — стреляю!

Света между тем вытащила из сумки кулек с бутербродами и направилась к заключенным.

Конвоир кричал, а Света будто и не слышала ничего. Я подошел к конвоиру и что-то промямлил о том, что, мол, ничего особенного, это дети; сочувствие и так далее.

А потом мы стояли и смотрели им вслед.

А на следующий день было разбирательство.

— Да за такое к стенке раньше ставили, — это Чаркин.

— К стенке не к стенке, а срока давали, — это Валерия.

Эти ужасные слова «срока давали» звучат нелепо, но в них реальность. А то, что я говорю, это химера:

— А как же воспитывать без сострадания, сочувствия и соучастия в чужой беде?

— Сочувствие — буржуазная категория, — это Марья.

— Сострадание воспитывает раба, — это Валерия, должно быть, перепутала что-то из Макаренко.

Я молчал. Предательски, отвратительно молчал, потупив голову. Что там все мои прошлые грехи: методы новые придумал, ролевую игру проводит, самоуправление — волю дал детям, ребят к обучению привлек, спектакли, уроки красоты и добра, — все побледнело рядом с тем, что сейчас произошло. В подтекст вошла грозная сила — идеология. Та неформальная идеология, которая как раз и была формальной, но по ряду причин скрытой, за нею хоронилась кровавая история: убийства, пытки, доносы, предательства. И я молчал вместо того, чтобы, может быть, сказать: «Я горжусь Светланой. Горжусь Сашей. Их поступок — подлинно гражданский акт. Подлинно человеческий поступок».

Я этого не сказал. Молчал и Новиков. Он хмурился, слушал тех, кто говорил, впрочем, непонятно было, одобряет он их или нет.

А потом я пришел в класс. Они, должно быть, знали о разбирательстве. Дети очень многое знают из того, что происходит с педагогами. Но главное не это. Как только ступил я в класс, так будто все клапаны во мне открылись. Дышать стало легче. И глаза! Какие глаза у детей! Нет ничего прекраснее детской готовности к благородному поступку. И Пушкин по-новому звучит в атмосфере этой готовности.

Светлана Шафранова — как только я увидел её — она совсем преобразилась. Что-то неуловимое прибавилось к ее овалу лица, и к гладко зачесанным назад волосам, и к белизне лба и шеи, и к грациозности движений; и в глазах столько тревоги, участия, доброго ожидания, надежды, поистине — как гений чистой красоты…

Пятнадцать лет спустя Света напишет мне: «Я вас любила. Я боялась за вас каждую минуту, каждую секунду…»

А я не знал этого. Я был строгим учителем. И всегда стремился быть ещё строже. И все же дорожил ее участием. Ощущал это участие. Потому и остерегался прикоснуться лишний раз взглядом к ее чистоте. Боялся загрязнить эту чистоту.

Оторопь брала всех, даже Ивана с Марьей, когда она выходила к доске. Это были не просто ответы на оценку. Это были робкие откровения:

Она говорит о прошлом, а оттого что я слышу и вижу сегодняшние тревоги в ее рассказе, едва не навертываются слезы на глаза. Потому и оторопь берет. Как сложится жизнь в стране, еще неизвестно, а подлинный гражданин чувствует эту жизнь не в отблеске кровавых злодеяний, а в просветах завтрашних надежд. И готов защитить эти надежды. Приблизить их свершение. Чего бы это ни стоило: позора, унижений и даже смерти. Она говорит о Пушкине, о славнейших традициях литературы XIX века, а я вижу ее в черном пальто на снегу, переступившую дозволенную черту, и конвоира слышу: «Назад! Стрелять буду!» И осклабившиеся, едва не плачущие лица заключенных: «Не надо, доченька! Спасибо, доченька», и пристальные взгляды моих ребят.

Как я должен поступить? На чьей я стороне? А мне хочется сказать Светлане добрые слова. Впрочем, и Чернову хочется сказать что-то подбадривающее.

Чернов Валерий обратится ко мне через некоторое время: «За что они все против меня? Бойкот объявили. За что они меня ненавидят?» И я: «Успокойся. Все будет хорошо. Подумай, может быть, и ты неправ». И я в открытую на классном собрании: «Нельзя бойкотировать человека, если он хочет сам понять и разобраться во всем…»

А весной забот прибавилось. Стали работать над новой темой: «Свобода воли». Я Для себя установил: нравственность и воля неразрывны. Если ты сам не способен к длительным напряжениям, то вряд ли сможешь в полную меру реализовать себя и помочь другим. Пошли ежедневные тренировки.

К нам подходят Марья с Иваном.

— А мы пришли посмотреть, как вы тренируетесь.

— Не устали, ребяточки? — это Иван.

— А с родителями согласовано? — это Марья.

— Сколько, сколько километров?

— Девочки пять, а мальчишки по десять с Владимиром Петровичем…

— Полезно это?

— Для армии и флота — совсем хорошо, — это Иван.

— У меня раньше и сердце болело, и голова, а теперь совсем перестало все, — это Оля.

— А у меня гланды были, а теперь даже купаться решил…

— Сейчас купаться?

— Если с умом, то почему же нет, — это я.