– Кто? – спросила Тата бесчувственно. Она плохо слушала и раскаивалась, что пришла.

– Ты. Вот кто. – Голос его дрогнул. – У Шаляпина где-то есть пошловатое признание: все хорошее он совершал ради женщин. А я все, что делал, и все, что сделаю до конца своих дней, буду делать не для женщин, а для одной женщины. Для тебя, Тата.

Она посмотрела на него с испугом.

– Да, да! И я говорю это тебе только теперь, потому что прежде мечтать о тебе было бы нелепо. Помнишь, кот и тот убежал от меня. А сейчас смотри! – Гоша зажег свет, схватил с подоконника запечатанные лиловыми буквами страницы папиросной бумаги. – Вот оно, мое будущее! Ничего подобного в документальной прозе еще не было со времен Глеба Успенского! Я не бахвалюсь, это в горкоме писателей говорят! Книгу выпускают молнией! Обложку поручили Кинарскому, понимаешь? Художнику, который оформляет исключительно классиков: Бальзака, Фенимора Купера… Кинарский уже набросал эскизы, и меня приглашают выбрать. Надо идти, а я в таком состоянии… – Он отошел в дальний угол, сделал свирепое лицо и спросил: – Ты выйдешь за меня замуж?

Тата встала.

– Выйдешь?

– Какой ты смешной, Гоша, – сказала она печально. – Смешной и глупый.

– Молчи, молчи. Скажи только одно: ты его любишь?

– Я его ненавижу.

– Молчи, ясно… Любишь. Что у вас случилось?

– Ничего особенного. Я поставила ультиматум: если он будет скрывать прошлое Чугуевой, я буду сигнализировать. И представляешь, что он ответил: «А тогда я буду сигнализировать твоей мамочке, что мы с тобой…» – и так далее, по-хулигански, как когда-то на бульваре. Представляешь? Я хлопочу ради его пользы, а он спекулирует на том, что у мамы грудная жаба и ее нельзя волновать.

– Жаба? – покачал головой Гоша. – Какая неприятность… Минуточку! Что значит – скрывать прошлое Чугуевой? Какое прошлое?

– Во-первых, что она дочь кулака, во-вторых, что она беглая лишенка, в-третьих…

– Опомнись! – завопил он. – Кто это выдумал?

– Это правда. Об этом она рассказывала тебе в ресторане.

– Шутишь, Тата? – Он подошел, внимательно посмотрел в ее серые печальные глаза. – Шутишь. Не желаешь, чтобы я приставал к тебе с глупостями. Не буду…

Он сдвинул гору тряпья, сел на кушетку, нашел под собой сухарь и стал машинально грызть его.

– Я тебя вижу насквозь. Тата. Тебе не идут дамские уловки. Я ни на чем не настаиваю. Ты меня, наверное, не поняла, если считаешь, что я на чем-то настаиваю. Мне надо, чтобы ты знала: ты для меня единственная женщина в мире. И все. И можешь поступать, как тебе угодно.

Он стал осматриваться по-собачьи, куда подевался сухарь, понял, что доел, и продолжал:

– Я понимаю, у тебя неприятности. С Платоновым разрыв. У мамы – жаба. А тут еще жених непротрезвевший. Действительно, комично.

Тата подошла к нему, села рядом.

– Не сердись, – сказала она. – Я считала обязанной предупредить тебя. Ведь ты о Чугуевой книгу пишешь. Слушай же внимательно и не перебивай.

Она обстоятельно растолковала все, что узнала от Мити и от самой Чугуевой, и об опасности, которую Чугуева собой представляет. Рассказ ее подействовал на Гошу примерно так же, как вчерашняя выпивка. Он положил рукопись на подоконник и долго перелистывал страницы от начала до конца и от конца к началу.

– Не может быть! – сказал он наконец. – В моем труде ничего этого нет. Как ты говоришь? Дочь кулака?

– Да, Гоша.

– Последний день Помпеи! Сбежала с поселения? Да как же она посмела?..

– Худо, наверное, там было. Не одна она бежала. На метро свыше двух тысяч чужаков выловили.

–Да как же она посмела от меня скрывать такое безобразие?! Она же знала, что я книгу пишу, пьесу и так далее. Она была у меня раз пять или шесть даже. Я ее чаем поил… Ей известно, что я заявление в Союз писателей подал… Что она, с ума спятила?

Он пошагал по комнате, остановился внезапно.

– Ты понимаешь, что со мной будет? Рукопись заслана в набор.

– А мне кажется, выход есть, – сказала Тата. – Замени фамилии и преврати документальную повесть в придуманный роман.

– Чудесно! – закричал Гоша злобно. – У меня голая правда, документ. А ты предлагаешь мне превратиться в тупейного художника, начинать абзац словом «вызвездило»! Договориться с персонажами, как в цирке шапито, кто кого положит на лопатки? Не могу. С искусством надо обращаться на «вы», Тата. – Он пошагал еще немного, подумал и тихо закончил: – Представляешь, какая это египетская работа? Все заново! Да как она посмела, негодница!

– По-моему, Гоша, отчаиваться рано. У тебя готовится пьеса…

– Какая пьеса?! Какая может быть пьеса?! Пьесу держат, ждут выхода повести!.. А ведь как все удачно складывалось. Тираж, интервью, пьеса во МХАТе, Кинарский… В какой карман руку ни сунешь, всюду тридцатки… Уходи, Тата. И никогда не приходи больше. Я родился под злой звездой. Тебе ни к чему вовлекаться в орбиту моих несчастий.

– Не впадай в панику, – остановила его Тата. – И не делай, пожалуйста, из мухи слона. Работа займет немного времени. Если хочешь, я помогу тебе. Хоть я и «ничевоха», по мнению некоторых выскочек, но помочь сумею. Буду переписывать. Вычеркивать «вызвездило».

– Правда?

– Конечно, Гоша. Охотно.

– А что! Чем черт не шутит. А вдруг что-нибудь и получится.

Он сел рядом. Сперва она не заметила, что он обнимает ее, потом вышла из задумчивости и отстранилась. Это его не обескуражило. Радужное настроение вернулось к нему.

– Ты спускалась в шахту? Нет? Напрасно. Там, под землей весело! Что ни говори, а замечательная стройка пятилетки: бегают вагонетки, шумят насосы, отбивные молотки перебивают друг друга, как Бобчинский и… – Он вдруг вскочил, пораженный внезапной мыслью. – Постой! Да ведь на днях в «Огоньке» и в «Литературке» идет мое интервью. Там фамилия названа. После съезда писателей газетчики накинулись на меня, как шакалы. Ведь у меня то самое, к чему призывал Горький: главный герой – труд и человек, организуемый процессом труда! Я всем и каждому хвастал, что моя героиня живет среди нас и фамилия ее Чугуева… А злосчастный очерк «Васька»! Нет, ее не замаскируешь! Она сама в «Вечерке» хвалилась, что про нее повесть пишут… Что теперь будет, просто не представляю! Как я покажусь на глаза Кинарскому? О-о-о! – застонал он.