Деготь, фураж и прочее грабарское добро было свалено во дворе дома, застраховано в «Саламандре». Попадали во двор кружным путем, через переулок – парадные подходы были перерезаны котлованом. А до переулка путь один – бродом по Нижней. И Чугуева пошла по кипящему потоку, цепляясь за телеграфные столбы, за стволы истерзанных ливнем деревьев, за борта грузовиков, пережидающих грозу с зажженными фарами. Раза два гроза сбивала ее с ног, один раз она чуть не угодила в смотровой люк, а все-таки дошла.

Во дворе стоял гвалт, плакали дети. Жильцы тащили из квартир чемоданы, перины, зеркала, керосинки, школьные глобусы, сундуки, штабеля Большой Советской Энциклопедии, клетку со щеглом. Гусаров пытался умерить панику словами, за которые его смело можно было штрафовать на двугривенный.

Случилось то, чего все ждали. Нижний, кирпичный этаж застрахованного дома дал трещину.

Чугуева обошла суматоху стороной, сгребла копешку сена, обняла ее, стала приминать, да так и не совладала с собой, пала в колючую, таинственно шуршащую мякоть. Родной аромат сена одурманил ее. И не сеном пахла прелая копешка, а сенями родной избы, подойником, сладким чадом самоварной лучины, тепленькой от утюга мамкиной кофтой…

Она пролежала ничком целую минуту. Поднялась, туго утерла глаза, накатила увязанную вожжами копешку сперва на помойный ларь, а оттуда на спину. Протопала шагов пять – в животе дернуло. Тяжело. Не только до котлована, до ворот не донести. Перемогая боль, она пошла к сараю, уронила беремя на поленницу, убавила немного. Гроза унялась, ветер ослабел, а шагала Чугуева трудно, как стреноженная. В кромешной тьме светилась техничка камеронщиков. До нее было метров триста. «До технички дойти бы, – ободряла она себя. – А там рукой подать». Она не раз приваливалась к ноющим телеграфным столбам, силы покидали ее, но мысль бросить сено в воду не приходила в ее крестьянскую голову. «Дойду до технички. – мечтала она. – Там ящик. Копешку на ящик – сама передохну».

Техничка – грузовой «газик» с фанерной будкой и верстаком – была ярко освещена. Ящик, о котором мечтала Чугуева, служил ступенькой. И когда глыба сена медвежьей тушей застряла в вырезе двери, ребята-слесари перетрухнули. Они не поверили, что такую ношу притащил один человек, да к тому же девчонка. При свете лампочки-переноски увидели, как тяжело всем своим грузным телом дышит Чугуева. Подивились, разделили сено на три охапки и понесли Мите.

А Чугуева дышала, открывши рот, как рыба, собиралась встать, да сил не было.

Ее окликнули.

В машине, в фанерной будке слесарей, пригрелись еще двое, Осип и парнишка, мечтавший о втузе.

– Эх ты, зенки бесстыжие, – попрекнула она. – Ребята вкалывают, а он копчик греет.

– А кто меня из строя вывел? – Осип усмехнулся половиной губы. – Ты мне травму нанесла, ты за меня и отрабатывай.

– Погоди! Увидит Митька!

– Не найдет.

– Я скажу. Он тебя перелопатит.

– Скажи. Мы ему тоже кой-чего скажем.

Он сунул руку за ворот брезентовой спецовки и из внутреннего кармана тельняшки, который сама Чугуева пришивала ему, вытянул склеенный из газеты конверт.

К письмам Чугуева привыкла. Как только появился Гошин очерк, ей писали со всех сторон. Красноармейцы, студенты, моряки и кубанские казаки объяснялись в любви, девчата допытывались, что такое счастье. Одно письмо пришло на английском языке из города Вашингтона. Письма валялись сперва в управлении на Ильинке, потом в конторе 41-бис под ненадежным надзором секретарши Нади. Поначалу Чугуева читала их, потом и брать не стала.

Это письмо было особое. Только отец, и больше никто, умел клеить из газеты такие квадратные конверты, только отец, и больше никто, писал «о» так же, как произносил, колесиком.

– Отдай, а? – прогудела она жалобно.

– Митьке скажешь?

– Не скажу. Отдай.

Он сунул конверт под тельняшку.

– Ишь ты какая быстрая! Травму нанесла, а я ейные письма доставляй.

– Отдай! – гудела Чугуева жалобно. – Я тебе что хошь…

– А что с тебя взять? Чего у тебя осталось? – Он обернулся к парнишке. – Думает, мне ее интерес нужен… Не нужон мне от тебя никакой интерес, и сама ты мне не нужна, сучка. Письмо я тебе, конечно, отдам, поскольку его никто не купит. Только прежде исполни номер…

– Какой?

– Обыкновенно какой. Письмо пришло, пляши. По закону бы за все твои письма тебе полные сутки плясать надо. А я ладно. Полчаса хватит.

– Да ты что!

– Как хошь… – Он застегнулся на все пуговицы.

– Ладно, ладно! – Она полезла в техничку.

– Э-э, нет! На настиле мы и без писем спляшем. На воле давай!

– Тут склизко… И дождь.

– Как хошь.

Чугуева уперлась одной рукой в бок, другую изогнула над головой дужкой, принялась переступать тяжелыми метроходами и поворачиваться. Тяжело ей было до слез. Глина приваривала к земле подошвы, ноги вынимались из сапог. Повернулась разок и поняла, до какой степени устала. Колени дрожали. Повернулась еще через силу, упала в грязь. Проговорила, не поднимаясь:

– Не могу боле. Ноги не стоят, отдай.

– Не-е, халтура. Какой это пляс! Давай «Курку»! Дело лучше пойдет.

– Ей-богу, не могу… лучше я тебе пайку отдам.

– Как хошь.

Она собрала последние силы, принялась топтаться на месте, заголосила по-старушечьи:

Поскользнулась, снова плюхнулась в грязь и услышала, как взвизгнул парнишка:

– Вы не смеете! Я Гусарову доложу!

Она увидела маленькие кулачки, сказала обреченно:

– Шел бы ты отсюда, пацан. Нечего тебе тут глядеть… Наглядишься еще!

– Это издевательство! – Парнишка ломал пальцы. – Это же… Это же, в конце концов, не по-комсомольски!

– Кому касается! – протянул Осип ржавым голосом. – Сматывайся отсюдова!

Послышались быстрые голоса. Чумазый, как черт, слесарь влетел в техничку.

– Кепка! – завопил он. – Подай домкрат! Укосину завалило!

Все-таки не зря дали Гусарову высшее образование, не зря читали ему лекции про угол естественного откоса. Он знал, что кран-укосина без надежной опоры долго не выдержит. Поэтому и не дал разрешения ставить подъемный механизм на проседающей бровке. Но и не запретил, поскольку не желал лишний раз прослыть маловером.