Гораздо быстрее, чем эти мысли вихрем просквозили в голове, Фабий начал долбить из «СвеТки», жалея лишь об одном — что у него не пулемёт. Он успел выстрелить не менее пяти раз, целясь в те места, где у размытой фигуры должны были быть ноги и центр тяжести. Тело само знало, что ему делать, и стреляло туда, куда попасть шанс был выше, хотя, если бы его кто-нибудь спросил (ну, потом, не сейчас), он бы затруднился ответить, почему целится именно так.

Чем или кем бы эта фигура ни была, но законы физики никто не отменял, и попадание в таз или колено даже сверхмогучему, быстрому и защищённому магией «нечту» неминуемо это нечто уронит на мать сыру землю. И, пусть даже и не убив эту непонятную цель, подарит Мамону немножко времени. Так и вышло. Раздался почти собачий (крупной, надо сказать, очень крупной собаки) обиженный визг, и размазка сбитой кеглей закувыркалась по земле. Она почти докатилась до Грачёва. Почти, но не совсем, потому что попадания Фабия не только свалили её, но и сбили направление движения твари, уронив и закатив её ближе к забору. Выстрелы затормозили чудовище, явив его оскаленные зубы и бельма глаз. Теперь, когда агрессор, наконец, замедлился, Фабий разглядел, что это был самый натуральный оборотень, и ему стало как-то зябко…

А что Мамон? Никогда ещё в жизни он так не пугался, хотя и много чего видел. «Кто на войну попал, назад уж не вернётся». Война всегда тебя ломает, и из кусков собирает заново. Когда лучше, когда — хуже прежнего. Мамон понял, что если сейчас же, немедленно, не встанет навстречу оборотню, то война его пересоберёт так, что его страх сожрёт ему душу и останется с ним навсегда. В жилах была словно бурлящая газировка, а не кровь, руки тряслись, а из глаз хлынули неудержимые слёзы, но — не от испуга, а от ярости. На самого себя, на оборотня, на страх, который вдруг начал таять и исчезать. Избежав вселенского конфуза с мокрыми бриджами, Грачёв, продолжая реветь белугой, с похвальной резвостью вскочил. Мамон не знал, чем он там оттолкнулся от земли, вероятнее всего, спиной и задницей, причём в воздухе он ещё и ухитрился вывернуться лицом к оборотню. Совершая этот кошачий пируэт, он выдернул левой рукой «серебряный» револьвер. Рука по-прежнему заметно тряслась, но на таком расстоянии даже дрожащей левой промазать было невозможно.

Однако он сумел. Оборотень, чей терпкий звериный запах, смешанный с медным духом свежей крови Мамон чуял так, будто уткнулся носом в загривок твари, имел своё мнение по всему происходящему. Фабий умудрился попасть в несущегося на всех парах оборотня дважды, практически в тазобедренный сустав и середину левой ляжки. Ни человек, ни волк не встали и даже не смогли бы пошевелиться с такими ранами. Но не оборотень, с его бешеным метаболизмом. Тварь сшибло с ног, закрутило-протащило по земле, но она вновь взмыла на ноги, хотя и потеряв скорость, и вскочила уже на этот раз на четыре конечности — и, хромая, метнулась вправо от него, уходя в проём между забором и сараем. Но тут уж Мамон не сплоховал, и максимально собрался при стрельбе. Он выстрелил три раза, и попал минимум дважды, в грудь и живот. Рыча и визжа от боли, как будто ржавым ножом провели по гигантской сковородке, тварь отлетела и впечаталась в забор. И опять свалилась, почти что под окошком, в которое Мамон закинул гранаты. Оборотень почти сразу стал изменяться, поплыл, пытаясь не то вернуть человеческий облик, не то до конца обратиться в зверя. Нет, всё же назад, в человека…

Досталось ему здорово, даже несмотря на ту форму, в которой он пребывал во время нападения. Руками он зажимал рану на животе, из которой сочилась кровь, хотя рана на груди выглядела как бы и не хуже, а тёмное пятно омертвевшей плоти вокруг неё неуклонно расползалось. В трёх местах чёрные шаровары были продраны и пропитаны кровью, и одна дыра была здоровенная, с торчащими клочьями тканей. И тряпок, и тканей тела. За ней виднелась голая, почти обугленная кожа, и чёрное мёртвое пятно там тоже росло, неспешно, но неуклонно. Кусок брючины валялся рядом, изорванный в клочья. Грачёв почувствовал злобное, торжествующее над жравшим минуту назад сердце и душу страхом удовлетворение — а всё же он не промазал и в первый раз!

С оборотнями вообще так обычно и получается. Если его ранить в одной форме, а потом он принимает другую, то зачастую раны пулевые превращаются не пойми во что, ожоги могут обернуться порезами и так далее. Вот и сейчас выглядело всё так, как будто он не получил несколько пуль, а то ли его ножом ткнули, а потом факелом потыкали, то ли что другое с ним делали. А обе пули Фабия, сдавленные и оплавленные, лежали возле него на утрамбованной земле — тело, превращаясь, вытолкнуло их из себя. Но только не его, серебрянные! Хотя, конечно, жаба теперь давит изо всех своих жабъих сил… Накладно-с! Ну да ладно, жизнь — она всяко дороже. Мамон осторожно (пусть гадина и сдохнет сейчас, но она всё ещё опасна, и рано пока отмечать победу) сделал шажок к харазцу, оказавшись у сарайного угла, того самого, вокруг которого он так намелькался за последнюю пару минут.

— Ну что, тварь… — окликнул харазца Грачёв. — Отыгрался хуй на скрипке? Что с Валерой, гной ходячий?

Харазец, видимо, не знал, что такое скрипка. Но личико и голос у Грачёва, судя по оборотню, были пугающими. Прямо мороз по коже. Даже и не Мамон вовсе, а жуть хищная. И шаман их харазский с таким бы шутки шутить заопасался наверняка. Оборотень тоже проникся. Сразу же проникся, как увидел это изменившееся лицо. Вжался спиной в забор, криво ухмыльнулся не успевшей ещё окончательно уменьшиться до человеческого рта пастью и что-то неразборчиво пробулькал. А затем рванул дрожащей рукой с шеи какой-то кожаный мешочек, вроде кисета, с торчащими из него перьями-косточками. Теперь проникся Мамон. Посмертные заклятья вещь крайне суровая и паскудная. Немедля ни секунды, Грачёв выпалил предпоследний драгоценный патрон с серебром в голову твари. И словно весь мир замер в его мозгу. Он даже подумал, что успел заметить полет блестящей пули из облачка дыма, затыльник рукоятки же увесисто толкнулся в ладонь. Пуле лететь было метра два, не больше, и она попала туда, куда он и ожидал — в лицо оборотню, превратив его в красное облачко. Попала прямо над правым глазом. Над ним, после того, как кровавое облако развеялось, появилась красная точка, а самого оборотня швырнуло на доски забора, прямо на пятно мозгов и крови, вылетевших из его же затылка. Лицо харазца словно пошло волной, а правый глаз вывалился из глазницы и повис на щеке. Оборотень медленно съехал спиной по забору набок, а время вдруг как будто снова ускорилось до обычного своего течения, взорвавшись мельканием и суматохой вокруг Грачёва. Он осознал, что сзади частой плетью щёлкает винтовка Фабия, а сам обер-ефрейтор что-то орёт, не то «назад», не то «сзади». Мамон начал разворачиваться, одновременно поднимая револьвер с последним патроном, наклоняя корпус и голову и приседая, пытаясь уменьшить свой силуэт. И уткнулся взглядом в дульный срез «Ли-Энфилда» в руках кого-то в красной харазской кавалерийской накидке поверх чекменя. Грачёв не видел лица, рук, видел только красное пятно накидки и этот черный кружок, глядящий прямо ему в лоб. «Как же так, — успел подумать он, — как же Фабий его проворонил?». А затем черный кружок оранжево вспух жарким облаком. Он тоже успел нажать спусковой крючок, метясь куда-то туда, в алое и оранжевое, а во лбу у него, кажется, взорвалась граната. И мир погас.

Глава 4, в которой сплошной зоопарк, коза всё ещё идёт по кукурузе, а зайчик помирает. Да и волки тоже. Потому что «Пиф-паф, ой-ой-ой!». Серия 2

Фабий, однако, никого не проворонил. Убедившись, что оборотень не добрался до Грачёва и тот успел использовать подаренные ему мгновения на все сто, он вновь обратился к тёмному провалу ворот сарая. И вовремя! Несколько размытых голубоватых кругов, мерцающих там, ничем, кроме щитов, быть не могли. И ничего хорошего это не сулило. Выпустив ещё пять пуль в самый близкий щит (и считая про себя оставшиеся в магазине патроны), он со злобной радостью увидел, как тот, отполыхав сиреневыми вспышками, замерцал-заискрил. Но вот только на прорыв к Мамону ринулся не прикрытый этим щитом харазец, а совсем даже другой, с не траченой ещё его выстрелами защитой. Матерно рыча, Фабий перенёс огонь на новую цель. Он вопил Грачёву изо всех своих щенячьих сил: «Мамон, сзади!», и палил даже чаще, хотя это и казалось невозможным, чем за минуту до этого по оборотню, надеясь успеть расклевать защиту и достать харазца. А тот, словно Кащей бессмертный, не обращал ни малейшего внимания, ни на самого Фабия, ни на его стрельбу. Зато его дружки из сарая очень даже обратили. Шаман больше в дело не вступал, но не меньше трёх стволов гаркнуло из ворот. Фабий уже приметил, что его не убивают, а давят, и, плюнув на всё, даже не дёрнулся и не стал укрываться, а продолжал колотить по харазскому Кащею, как безумный, взяв с него же пример. В этом был свой резон. Ну нельзя так мазать с двадцати пяти метров! А вот прицел сбить — занефиг делать! Живьём взять планируют? И именно это его напугало, если обдумать слова Садикова и вспомнить подворье Барсегянов. Напугало до усрачки. Чем так, как несчастный Гагик Суренович, лучше подорвать себя, честное слово! Или словить пулю, но закрыть Мамона. Однако он так и не успел снести проклятый щит. Харазец бодро перенёс не менее шести попаданий в него, доскакал до угла и уже начал вскидывать свой винтарь на Грачёва. Игорь чуть не взвыл, продолжая орать Мамону и стрелять в эту непробиваемую паскудину.