В доме находился еще один человек, отдававший должное этой музыке, но не из числа заложников. В прихожей стояла и, не отрываясь, глядела в угол гостиной Кармен, и она прекрасно все понимала, хоть и не могла выразить словами. Благодаря музыке в ее жизни наступила счастливейшая пора. Ребенком, лежа на своем соломенном тюфяке, она никогда не грезила о таких чудесах. В ее семье, оставшейся далеко за горами, никто не мог себе даже представить дома, построенного из кирпичей, со стеклами, вставленными в окна, дома, где никогда не бывает ни очень холодно, ни очень жарко. Она сама никогда бы не поверила, что на свете может существовать такой огромный ковер, похожий на цветущий луг, или такой потолок, сверкающий золотом, или женщины из белого мрамора, что стоят по обеим сторонам камина и держат на головах каминную плиту. Даже этого было бы достаточно – музыки, и картин, и сада, который она патрулировала с винтовкой в руках, – но здесь была еще еда, которую давали каждый день, так много еды, что часть даже пропадала, как они ни старались доесть все. Здесь были глубокие белые ванны и блестящие изогнутые краны, из которых бесконечным потоком лилась горячая вода. Здесь были стопки пушистых белых полотенец, подушек и шелковых одеял, и столько места в комнатах и коридорах, что можно просто затеряться в них, и никто тебя не найдет. Да, конечно, командиры добивались лучшей жизни для народа, но разве они сами не были народом? Так ли будет ужасно, если больше ничего не случится и они все вместе останутся в этом роскошном доме навсегда? Кармен молилась изо всех сил. Молилась, стоя рядом со священником, в надежде, что это придаст ее просьбам убедительности. Она молилась о том, чтобы ничего не произошло. Она молилась, чтобы Господь взглянул на них сверху и увидел, как прекрасно они устроились, и оставил бы их в покое.

Сегодня ночью Кармен дежурила. Ей пришлось долго ждать, пока все в огромной гостиной уснут. Некоторые читали с фонариками, другие ворочались и вздыхали. Заложники, как дети, никак не могли угомониться, постоянно вставали то за водой, то в туалет. Наконец все успокоились. Кармен осторожно прокралась мимо тел и подошла к Гэну. Он лежал на спине, на своем обычном месте рядом с софой, на которой спал его начальник. Очки он снял, но даже во сне придерживал их рукой. В красивых чертах его лица таилось волшебство знания. Она видела, как его глаза быстро бегают взад и вперед под нежной, тонкой кожей век, но тело было неподвижно. Гэн спал. Дышал он спокойно и размеренно. Если бы только можно было заглянуть в его голову! Может быть, она изнутри вся набита словами, аккуратно разложенными в специальные ящички – по языкам? В сравнении с ним ее собственные мозги – пустой чулан. Конечно, он может отвергнуть ее просьбу, ну что тут страшного? Она точно ничего не потеряет. Всего-то и надо, что попросить. Открыть рот и попросить – но при одной мысли об этом у нее ком вставал в горле. В просьбах она смыслила не больше, чем в нотной грамоте и классической живописи. Кармен затаила дыхание и вытянулась на полу рядом с Гэном – бесшумно, как лунный свет, что ложится на листья деревьев. Она повернулась на бок и приблизила губы к уху спящего. Она была не мастерица просить, но она была гением тишины. Когда они тренировались в лесах, Кармен пробегала милю, не поломав ни прутика. Без единого звука она умела подкрасться к человеку сзади и хлопнуть по плечу. За незаметность Кармен послали на приступ в первых рядах – отвинчивать крышки на вентиляционных люках. И действительно, никто ничего не заметил. Она помолилась святой Розе Лимской и попросила у нее мужества. После стольких молитв о тишине она молила святую помочь ей заговорить.

– Гэн! – прошептала она.

Гэну снилось, что он стоит на морском берегу в Греции и смотрит в воду. Вдруг кто-то за его спиной, в дюнах, произнес его имя.

Сердце ее билось в груди, как молот. Кровь шумела в ушах. Кармен прислушалась и уловила голос святой.

– Сейчас или никогда, – говорила ей святая Роза Лимская. – Я с тобой только в это мгновение.

– Гэн!

Голос за спиной начал удаляться, и Гэн послушался, последовал за ним прочь с пляжа и из сна. Каждый раз пробуждение в вице-президентском доме вызывало в нем мучительное недоумение. Где он? Что это за отель? И почему он лежит на полу? Гэн все вспомнил и открыл глаза, думая, что снова зачем-то понадобился господину Хосокаве. Взглянул на софу, но вдруг почувствовал на своем плече руку. Повернув голову, он увидел рядом с собой красивого мальчика. Ах нет, не мальчика! Кармен. Своим носом она едва не касалась его носа. Он вздрогнул от удивления, но не от испуга. Как странно, что она лежит на полу, – вот все, что он подумал в эту минуту.

Совсем недавно военные наконец прекратили шарить по дому прожекторами, и ночь снова стала похожа на ночь.

– Кармен? – спросил он. Вот бы Месснер увидел ее теперь, в лунном свете! Он был прав, лицо у нее формой напоминало сердце.

– Только тихо! – прошептала она ему в самое ухо. – Слушай!

Но куда подевались все слова? Хорошо, что она лежит. Сердце колотилось просто невыносимо. Видит ли он в темноте, что она вся трясется? Чувствует ли ее дрожь через деревянные половицы? Слышит ли, как ее одежда с шуршанием трется о кожу?

– Закрой глаза, – велела ей святая Роза. – Помолись.

И она сразу сумела глубоко вздохнуть.

– Научи меня читать, – произнесла она быстро. – Научи меня писать письма по-испански.

Гэн посмотрел на нее. Глаза ее были закрыты. Казалось, это он сам пришел и лег рядом с ней. Ресницы трепещут на ее щеках, густые и темные. Неужели она спит? И разговаривает во сне? Он подумал, что мог бы поцеловать ее, не двигаясь с места, но тут же выбросил эту мысль из головы.

– Ты хочешь читать по-испански? – повторил он таким же едва слышным шепотом.

«О небо, – подумала она. – Он тоже умеет быть неслышным. Он, как я, умеет разговаривать без звука». Она перевела дыхание и открыла глаза.

– И по-английски, – прошептала она. И улыбнулась. Она не могла удержать улыбку. Она сумела попросить обо всем, о чем хотела!

Бедная застенчивая Кармен, вечно прячущаяся за спины других! Кто знал, что она умеет улыбаться? Однако она умела, и при виде этой улыбки Гэну захотелось пообещать девушке все что угодно! Он еще не совсем проснулся. Или, точнее, не проснулся совсем. А что, если он желал ее, сам о том не подозревая? Так желал, что даже увидел во сне, как она лежит рядом? «Вещи, непостижимые для ума, – подумал Гэн. – Секреты, которые мы скрываем даже от самих себя».

– Да, конечно, – произнес он, – и по-английски.

От радости она сделалась отважной и беспечной. Она подняла руку и положила ему на глаза. Глаза закрылись. Ее рука была прохладной и сухой. И пахла металлом.

– Засыпай, – сказала она. – Засыпай.

Годы спустя, вспоминая об этих событиях, заложники делили свое заключение на два периода: до коробки с нотами и после нее.

До коробки террористы полностью контролировали вице-президентский дом. Заложники, даже когда напрямую им никто не угрожал, постоянно размышляли о неизбежности собственной смерти. Даже допуская, что, если им очень повезет, никого из них не застрелят во сне, они ясно видели, что стоит на кону в этой игре. До или после освобождения каждый из них или все вместе они умрут. Разумеется, они всегда это знали, но теперь смерть подобралась к ним вплотную, по ночам садилась на грудь, впивалась в лицо своим ледяным голодным взглядом. Да, мир – очень опасное место, а разговоры о личной неприкосновенности – не более чем волшебные сказочки из тех, что детям рассказывают на ночь. Одно неосторожное движение – и тебе конец. Заложники размышляли о бессмысленной смерти первого аккомпаниатора. Да, они тосковали по нему – но как чудесно и легко нашлась ему замена. Они тосковали по своим детям, по своим женам. Конечно, заложники еще не умерли, они просто находились в этом доме, но какая разница? Смерть уже высасывала воздух у них из легких. Она вытянула из них все силы, все желания. Влиятельные бизнесмены сидели, вжавшись в кресла, возле окон и часами смотрели на дождь. Дипломаты листали глянцевые журналы, не замечая фотографий. Бывали дни, когда у них едва хватало сил переворачивать страницы.