– Нет.

Роксана схватила Гэна за руку:

– Разве это не моя коробка? Скажите им!

Гэн спросил, принадлежит ли коробка сеньорите Косс.

– Здесь ничего не принадлежит сеньорите Косс! Она пленница, точно такая же, как вы все! Она здесь не у себя дома! Здесь нет специальной почтовой службы, которая работает только на нее! Она больше не получит ничего! – Тон командира заставил младших террористов вытянуться по стойке «смирно» и принять грозный вид, многие схватились за винтовки.

Месснер вздохнул и перехватил коробку поудобнее.

– Тогда я приду завтра, – сказал он по-английски, обращаясь к Роксане Косс, а Гэн перевел это командирам.

Но он не ушел. Не успел он повернуться, как Роксана Косс закрыла глаза и раскрыла рот. Задним числом было понятно, как это рискованно с ее стороны, учитывая настроение командира Альфредо, который мог расценить ее намерение как акт неповиновения, да и не слишком полезно для ее голоса. Ведь она не пела уже две недели, не спела ни одной гаммы. Роксана Косс, одетая в брюки миссис Иглесиас и белую рубашку самого вице-президента, стояла посреди огромной гостиной и пела арию Лауретты из «Джанни Скикки» Пуччини. За ее спиной должен был сидеть оркестр, но его отсутствия никто не заметил. Никто не мог бы утверждать, что с оркестром ее голос звучал бы лучше или что комнату по такому случаю следовало как следует убрать и уставить свечами. Никто не заметил также отсутствия цветов или шампанского. По существу, все теперь уже знали, что цветы и шампанское – ненужное украшательство. Неужели она действительно так долго не пела? Кажется, голос Роксаны Косс звучал так же прекрасно, как после разогрева. Глаза всех присутствующих затуманились от слез – на то существовало столько причин, что перечислить их все было невозможно. Люди восхищались прекрасной мелодией и скорбели по своим несбывшимся надеждам. Вспоминали, как Роксана Косс пела для них в прошлый раз и тосковали по женщинам, которые тогда были рядом. Вся любовь и желание, какие только может вместить человеческое существо, выплеснулись в двух с половиной минутах арии, и, когда Роксана Косс взяла самые высокие ноты, слушателям показалось, что их жизнь окончена и все понесенные ими потери вдруг вернулись к ним, и выдержать этот груз невозможно. Когда она замолчала, все стояли некоторое время потрясенные и безмолвные. Месснер прислонился к стене, как будто его ударили. Его не приглашали на прием к вице-президенту. В отличие от других он слышал пение Роксаны Косс впервые.

Сопрано глубоко вздохнула и повела плечами.

– Скажите им, – сказала она Гэну, – пусть знают. Или они дают мне коробку прямо сейчас, или никто из вас больше не услышит ни от меня, ни от пианиста ни одной ноты в течение всего этого дурацкого социального эксперимента.

– Вы серьезно? – спросил Гэн.

– Я никогда не блефую, – ответила она.

Гэн перевел ее заявление, и все глаза устремились на командира Альфредо. Тот усиленно тер переносицу, стараясь избавиться от головной боли – безрезультатно. Музыка потрясла его почти до потери рассудка. Ему уже ничего никому не хотелось доказывать. Он почему-то вспомнил свою сестру, которая умерла от скарлатины, когда он был еще маленьким. Все эти заложники так похожи на избалованных детей, которые вечно чего-то требуют и клянчат! Они понятия не имеют о том, что значит страдать. Командир сейчас был бы рад просто выйти из дома и встретить за стеной любую уготованную ему судьбу, будь то пожизненное заключение или пуля в голову. От недосыпа он был не в состоянии принимать решения. Любое умозаключение представлялось ему безумным. Альфредо развернулся и вышел из комнаты: он направился в кабинет вице-президента. Через некоторое время оттуда послышались неразборчивые голоса телевизионных дикторов, и командир Бенхамин велел Месснеру войти внутрь, а своим бойцам – тщательно обследовать содержимое коробки на предмет присутствия там чего-нибудь, кроме нот. Он пытался говорить уверено, как человек, полностью контролирующий ситуацию, однако уже и сам понимал, что это не так.

Парни забрали у Месснера коробку и вывалили ее содержимое на пол. Там были ноты, переплетенные и непереплетенные, сотни страниц, покрытых нотными знаками. Бойцы просеивали все это музыкальное богатство, перетряхивали его и перелистывали, как будто между партитур могли найтись деньги.

– Потрясающе, – сказал Месснер. – Только что тем же самым занималась полиция за стеной, и вот опять пожалуйста.

К мальчишкам подошел Като и опустился рядом с ними на колени. Он брал у них из рук каждый просмотренный лист и аккуратно складывал Россини к Россини, Верди к Верди, Шопена к Шопену. Иногда прерывался на минуту и читал какую-нибудь страницу, словно это было письмо из дома, и его голова при этом покачивалась в такт музыке. Когда господину Като попадалось что-то особо интересное, он с низким поклоном передавал это Роксане Косс. Он не просил Гэна переводить: все, что ей нужно было знать, находилось в партитурах.

– Мануэль шлет вам свои наилучшие пожелания, – сказал Месснер отцу Аргуэдасу. – Он сказал, что, если понадобится что-нибудь еще, он это для вас найдет.

Священник понимал, что впадает в грех гордыни, и все же наслаждался тем, что сыграл столь важную роль в доставке нот. Ему трудно было говорить – до того кружилась голова от голоса Роксаны Косс. Отец Аргуэдас пошел посмотреть, открыты ли окна. Он надеялся, что стоящему за стеной Мануэлю удалось хоть что-нибудь услышать, хотя бы одну ноту, хотя бы один пассаж. Благословен тот день, когда он оказался в этой тюрьме! Тайны Христовой любви никогда не были ему ближе – ни тогда, когда он служил мессу или причащался Святых Тайн, ни даже в тот день, когда он принимал сан. Он понял, что только сейчас перед ним приоткрывается тот истинный путь, по которому ему предстоит идти в жизни, слепо и безрассудно, как назначено судьбой. В приятии судьбы – вознаграждение, в смиренном предании своего сердца Богу – величие, не подвластное описанию. Как много мы подчас обретаем именно в те минуты, когда думаем, что все потеряно!

В тот день Роксана Косс больше не пела. Ее голос сделал достаточно, и теперь сопрано занимала себя тем, что, сидя у окна на кушетке вместе с господином Хосокавой, просматривала партитуры. Когда им нужно было что-то сказать друг другу, они звали Гэна, но удивительно – до чего же редко они прибегали к его услугам! Присутствие господина Хосокавы вселяло в нее спокойствие. Когда они общались без слов, ей казалось, что он во всем и полностью с ней согласен. Она напевала начало партитуры, чтобы он понял, что у нее в руках, а затем они вместе листали страницы. Господин Хосокава не умел читать ноты, но он с удовольствием их рассматривал. Он не понимал языка либретто, языка певицы, языка этой страны. Ему все легче было свыкаться со всем тем, что он потерял, со всем, чего не знал. Вместо этого он восторгался тем, что имел, – возможностью сидеть рядом с этой женщиной и смотреть, как она читает. Рука Роксаны Косс порой касалась его руки, когда певица клала ноты на кушетку между ними, и продолжала покоиться на руке господина Хосокавы, пока Роксана продолжала читать.

Через некоторое время к ним подошел Като. Он поклонился Роксане, потом господину Хосокаве.

– Вы не будете возражать, если я поиграю? – спросил он своего начальника.

– Это было бы замечательно, – ответил господин Хосокава.

– А госпожа Косс не будет возражать, это не помешает ее чтению?

Господин Хосокава жестом изобразил игру на рояле, а потом кивнул на Като.

– Да, – сказала Роксана и тоже кивнула. Потом протянула руку за нотами. Като подал ей ноты.

– Сати, – сказал он.

– Сати, – улыбнулась она и снова кивнула.

Като подошел к роялю и заиграл. Теперь он играл совсем не так, как в первый раз, когда окружающие никак не могли поверить, что такой талант находился среди них и никто о нем не знал. Это было совсем не похоже на пение Роксаны, когда сердца у всех, казалось, замерли и забились вновь лишь после того, как она замолчала. Сати – это всего лишь музыка. Ее красотой можно наслаждаться, не впадая в ступор. Пока Като играл, мужчины спокойно продолжали читать книги или смотреть в окно. Роксана продолжала перелистывать партитуры, но то и дело останавливалась и прикрывала глаза. Только господин Хосокава и священник в полной мере понимали важность этой музыки. Они ясно слышали каждую ноту. Музыка отмеряла сбежавшее от них время. В ней воплощалась их жизнь в эту самую секунду.