Но после того как Месснер принес в дом ноты, все изменилось. Террористы все еще держали двери на замке и ходили с оружием, но теперь всеми командовала Роксана Косс. Она вставала в шесть часов утра, потому что в это время рассветало у нее за окном, а раз уж она вставала, она желала работать. Она принимала ванну, Кармен делала для нее чай и тосты и приносила ей в комнату на желтом деревянном подносе, специально для этого выданном вице-президентом. Теперь, когда Роксана знала, что Кармен девушка, а не юноша, она разрешала ей садиться на свою кровать и пить из своей чашки. Ей нравилось расчесывать волосы Кармен, черные и блестящие, как нефть. Иногда по утрам, когда настроение было особенно плохим, только эти волосы между пальцев придавали всему происходящему хоть какой-то смысл. Роксана утешалась фантазией о том, что ее захватили исключительно ради того, чтобы она ухаживала за прической юной особы. Она воображала себя моцартовской Сюзанной, а Кармен – графиней Розиной. Косы ложились вокруг головы девушки идеальными кольцами. Роксане и Кармен было нечего сказать друг другу. Когда Роксана заканчивала прическу, Кармен вставала у нее за спиной и начинала расчесывать ее волосы до тех пор, пока те не начинали сиять, а затем тоже заплетала их в косу. И в эти короткие минуты утреннего уединения они становились сестрами, подругами, равными. Им было хорошо вдвоем. Они и думать не думали о Беатрис, которая играла с мальчишками в кости на полу кухни.

В семь часов Като уже ждал Роксану возле рояля. Его пальцы беззвучно пробегали по клавишам туда и обратно. Роксана научилась говорить «доброе утро» – «Ohayo Gozaimasu» – по-японски, а Като выучил несколько фраз по-английски: «Доброе утро», «Спасибо», «До свидания». Этим лингвистические способности обоих исчерпывались, так что Роксана и Като желали друг другу доброго утра и в середине дня, и поздним вечером. Общались они, главным образом передавая друг дружке нотные листы. И хотя в их отношениях царила несомненная демократия, Като, который занимался разбором присланных Мануэлем нот, лежа на куче одеял, служивших ему ночным ложем, иногда специально выбирал произведения, которые, по его мнению, подходили к голосу Роксаны или которые он сам хотел услышать. Он чувствовал, что совершает неслыханную дерзость, но что с того? В жизни он был вице-президентом огромной корпорации, работал с цифрами – и вдруг его повысили до аккомпаниатора. Он больше не был собой. Он превратился в кого-то другого.

В четверть восьмого начинались гаммы. В первое утро люди в это время продолжали спать. Пьетро Дженовезе устроился под роялем, и, когда молоточки принялись ударять по струнам, ему пригрезилось, что звонят колокола собора Святого Петра. Но мало ли кто спит? Пора работать! Довольно рыдать на диване и пялиться в окно. Теперь у нее есть ноты и аккомпаниатор. Роксана Косс отважно попробовала голос на «Джанни Скикки» – и убедилась, что голос не пропал.

– Мы тут гнием заживо, – еще за день до начала репетиций сказала она господину Хосокаве с помощью Гэна. – Мы все. С меня достаточно. Если кому-нибудь приспичит меня пристрелить, придется стрелять в меня во время пения.

Теперь господин Хосокава был уверен, что Роксане Косс ничего не угрожает, ведь никто не посмеет ее пристрелить, пока она поет. А раз певица в безопасности, то и слушатели будут в безопасности – рассудили заложники и плотной толпой обступили рояль.

– Отойдите назад, – замахала на них руками Роксана. – Мне нужен воздух.

Первым произведением, что она исполнила в то утро, была ария из «Русалки». Та самая, которая – Роксана помнила – была заказана ей господином Хосокавой, когда она еще не была с ним знакома, когда еще ничего не знала о жизни. Теперь она тоже полюбила эту историю о духе воды, который жаждал стать женщиной, держать своего возлюбленного в настоящих объятиях, вместо того чтобы убивать его в холодных объятиях волн. Раньше она пела эту арию почти на каждом своем концерте, но никогда в ее голосе не звучало такого сочувствия к героине, как сейчас. Господин Хосокава уловил эту перемену, и на его глаза навернулись слезы.

– Она поет по-чешски так, словно это ее родной язык, – прошептал он Гэну.

Гэн кивнул. Он по достоинству ценил красоту ее пения, теплоту и текучесть ее голоса, которые так прекрасно подходили к водянистой природе Русалки, но не счел нужным сообщать господину Хосокаве, что эта женщина ни слова не знает по-чешски. Страстью был наполнен каждый произносимый Роксаной слог, но слоги эти не складывались в слова. Было очевидно, что текст арии она просто вызубрила, что воспевает она свою любовь к Дворжаку и к сюжету оперы, известному ей по переводу, но чешский язык чужд исполнительнице совершенно. Разумеется, тут не было никакого преступления. Да и кто, кроме Гэна, мог об этом догадаться? Среди заложников не было ни одного чеха.

Роксана Косс пела по утрам строго в течение трех часов и иногда еще раз после полудня, если чувствовала себя в голосе, и, пока она пела, никто даже не помышлял о смерти. Все думали лишь об опере и о Роксане Косс, об упоительной красоте ее верхних регистров. Очень скоро у обитателей дома осталось три главных занятия: предвкушение ее пения, наслаждение ее пением и размышление о ее пении.

Хоть власть и ускользала из рук командиров, они как будто этому не препятствовали. Теперь полная безнадежность их предприятия казалась главарям террористов не столь невыносимой, и вот уже много ночей они спали почти спокойно. Командир Бенхамин продолжал отмечать дни на стене в столовой. У них появилось больше времени, чтобы сосредоточиться на переговорах. Между собой командиры разговаривали так, словно пение являлось частью их плана. Оно успокаивало заложников. Дисциплинировало боевиков. И к тому же отлично помогло разделаться с шумом из-за стены. Похоже, при открытых окнах пение было слышно снаружи – вопли громкоговорителей прекращались, стоило Роксане Косс раскрыть рот, а через пару дней после начала репетиций громкоговорители замолкли вовсе. В такие часы улица наверняка представляла собой любопытное зрелище: забитая народом, никто не кашляет и не грызет чипсы, все тянут шеи, чтобы внимать голосу, который раньше слышали разве что в записях и во сне. Выглядело все так, будто командиры организовали для людей ежедневную концертную программу – они, кстати, и сами в это уже поверили. Подарок народу, развлечение военным. Все-таки не зря они захватили Роксану Косс.

– Мы заставим ее петь еще больше, – заявил командир Эктор, развалившись под балдахином на обширной кровати в одной из нижних гостевых спален и водрузив ноги в башмаках на светлое, покрытое вышивкой одеяло. Бенхамин и Альфредо сидели в креслах, обитых материей с узором из громадных розовых пионов. – Пару лишних часиков она выдержит без проблем. И разнесем эти выступления по времени так, чтобы было неожиданно.

– И исполнять она будет то, что мы скажем, – вторил ему Альфредо. – Пусть поет по-испански. Этот итальянский невозможно выносить. К тому же она может пропеть наши требования.

Но командир Бенхамин хоть и поддавался иногда заблуждениям своих товарищей, прекрасно понимал, что сказать Роксане Косс они могут только «спасибо».

– Я не думаю, что нам надо ее о чем-то просить, – заметил он.

– Мы не будем ее просить! – холодно отчеканил Эктор, поправляя подушку под головой. – Мы ей прикажем.

Бенхамин немного помедлил. Роксана Косс как раз пела, и, обдумывая ответ, командир качался на волнах ее голоса. «Неужели это не очевидно? – хотел он сказать своим друзьям. – Разве вы сами не слышите?»

– Музыка, насколько я понимаю, вещь очень специфическая. Так мне видится. Мы все устроили правильно, но если начнем давить… – Он пожал плечами, хотел было почесать пораженное лишаем лицо, но опомнился. – То можем остаться ни с чем.

– Если мы приставим ей дуло к голове, она будет петь весь день напролет.

– Сперва попробуй проделать такое с птичкой, – мягко возразил Бенхамин. – Точно так же, как наша певица, птичка не способна понять природу власти. Она просто не понимает, почему должна бояться человека с ружьем. Поэтому человек, наставляющий ружье на птичку, ничего не добьется и только выставит себя дураком.