Я бросил трубку и с перекошенным от ужаса лицом обернулся к Зеленину. Глаза его горели, на губах играла улыбка страдания.

— Беги скорее домой, — у тебя несчастье. Глупая прислуга, конечно, преувеличивает... С Лидией Петровной, вероятно, глубокий обморок...

— Нет, она не преувеличивает...

— Господь с тобою! Опомнись!.. Этого не может быть! — Горячая волна залила мне голову. Я не хотел, не мог поверить кошмарной мысли, которая вдруг охватила мое сознание.

— Я тоже долго думал, что этого не может быть,— отчеканил Зеленин. — Но, оказывается, все возможно!.. Я давно уже знал, что она тайком от меня куда-то уходит, — приходит возбужденная, радостная... что-то скрывает от меня... Куда и зачем она ходила, ты знаешь это также хорошо, как и я!.. Сегодня вечером я случайно зашел в ее комнату в то время, когда она начала переодеваться, и заметил, как у нее из-за корсажа выпали вот эти лепестки...

Он открыл серебряный портсигар. В нем лежало несколько двухцветных лепестков. Рядом он положил лепестки, упавшие с дивана, затем поднял глаза на вазу, в которой стоял букет таких же точно пышных двухцветных хризантем.

Я начал догадываться, в чем дело, и оцепенел от ужаса. А он после минутной паузы, продолжал:

— Эти цветы я видел сегодня утром!.. И для меня стало ясно, к кому ходит моя жена, ясно, почему ты, при встрече со мною, смутился, почему не мог пригласить к себе, почему был так неудержимо счастлив и так торопился домой!.. Да, именно в это время и она торопилась к своему возлюбленному: это было ее обычное время!.. Дальше нечего объяснять: я ее отравил!.. Может быть, если бы ее возлюбленным, о существовании которого я знал давно, оказался кто-либо другой, а не ты — мой старый товарищ и преданный друг, — может быть, тогда этого и не случилось бы!.. Но я не хочу вас разлучать, — ты сейчас же пойдешь вслед за нею...

Секунду мы неподвижно стояли друг против друга. Затем он вынул руку из кармана: блестящий ствол браунинга стал медленно подниматься к моему лицу...

—Постой — вдруг очнувшись от оцепенения, закричал я, — не делай второй непоправимой ошибки!..

— Ошибки?

— Чудовищной ошибки!.. Ни я, ни Лидия Петровна ни в чем перед тобою не виноваты... Мы готовили тебе сюрприз...

— Сюрприз?.. Ты издеваешься надо мною!..

Но я уже крепко держал его руку, подтащил к ширмам, сильным ударом ноги свалил их на пол, и прямо на нас, точно выходя из рамы, взглянула своими прекрасными глазами Лидия Петровна. Словно живая, она нежно прижимала к своей полуобнаженной груди двухцветные хризантемы...

— Теперь ты видишь, зачем она ходила ко мне, и почему у нее из-за корсажа выпали эти лепестки?!, Я торопился, чтобы поскорее закончить этот портрет к завтрему... А так безумно счастлив я был потому, что Ира часом раньше...

Но Зеленин уже не слышал меня. Он весь съежился, увял и безумными, широко открытыми глазами глядел на портрет своей жены. Затем вдруг вытянулся, лицо его оживилось, глаза радостно засияли. Он весь превратился в порыв, в движение!..

— Лида, я иду просить у тебя прощения; иду, чтобы не расставаться больше никогда, — восторженным, облегченным вздохом вырвалось из его груди, и прежде, чем я успел что-либо сделать, грянул гулкий, четкий выстрел. Зеленин упал плашмя, почти касаясь головою рамы портрета. Смерть его наступила мгновенно!..

А за нею — жуткая, тяжелая тишина. И в этот момент величавого молчания, вдруг издалека донеслись звуки первого, жизнерадостного пасхального благовеста... На радостные звуки откликнулась, точно могучее эхо, другая дальняя колокольня, третья, четвертая...

Христос Воскрес!.. Воскрес Великий Вестник чистой всепрощающей любви!..

Звуки неслись... Словно громадная светозарная, яркоцветная бабочка распростерла над землею свои трепетнозвонкие крылья.

Тихо. Так тихо, как бывает только в холодные, лунные ночи! Не могильная тишина мертвого покоя, небытия, а радостное беззвучие, живое молчание очарованного восторга. Звуки растворились в серебре луны, как кристалл соли в стакане чистой воды: не исчезли, не умерли, а лишь разложились на мельчайшие частицы, неуловимые для человеческого слуха.

Вместе с шумом будничной жизни утонул в дрожащем, морозном свете и весь реальный мир. На смену ему выплыла легкая, воздушная ночная сказка... Крепкие оковы дня распались!..

Свободный дух мчится в необъятном просторе, впитывает в себя неведомую, чужую жизнь, воспринимает вечную, от колыбели мира, наивную правду его...

Крепко спит маленький, далекий, заброшенный поселок. Люди скованы глубоким, тяжелым сном. Никто и ничто в природе так не спит!

Дремлет мой усталый, нервный ум, крепко уснули мое „хочу“ и „надо“, и ничто не мешает мне отдаться ночным чарам, уйти целиком в их прекрасный волшебный чертог...

Гляжу в даль широко раскрытыми, ясными глазами.

Быстро мчится по небу яркая, круглая луна. Влетит в тучку, затуманится, растает, вот-вот совсем сгинет. Серая муть расплывается, растет; все становится зыбким, расплывчатым. Кажется, луна распылилась в кисельный туман, и весь мир — такой четкий, выпуклый, с резкими светотенями превратился в один сплошной жутко-серый фантом. Нет тьмы, но нет и света! Земля, тучи, тени, формы, линии — все слилось в одно мутное море. Загадочно клубятся волны его, словно древний хаос, в котором вся вселенная слилась в одну мучительную загадку; словно кто-то нарочно смешал все сущее в один бесцветный, бескрайный клубок, неразрешимый ребус, в котором все данные, все нити спутаны так искусно, так хитро, что никому уже их не распутать. Никому, даже самому великому создателю ребуса!

Становится жутко, замирает сердце...

Но проходит минута, другая, и мглистый, рассеянный свет снова сбирается, образовывает белесое пятно; пятно крепнет, становится ярче, меньше; и вот уже сама луна, круглая, блестящая снова мчится по небу, точно ничего с нею и не было, рвет на пути своем дымные тучи и серые туманы. Рубцы разрывов горят ярким серебряным светом, словно края свежей раны какого-то странного нездешнего существа, в жилах которого, вместо крови, течет матовое серебро. Дальше от луны тучи мерцают, как вечерний туман, а еще дальше — висят темные, густые словно хмурятся, жмутся и уходят сами в себя...

На землю падают яркие, иссиня-черные тени, а за ними искрится чуть подернутый лиловатой дымкой молодой, пушистый снег.

За околицей он лежит гладкий, спокойный, а еще дальше смутно белеет старая каменная ограда, а за нею неясно, точно в дрожащей дымке, узорно маячат верхушки неподвижных деревьев.

Меж деревьев маленькими, темными точками вырисовываются очертания надгробных памятников. Давно забытое, заросшее кладбище стоит грустное, задумчивое, молчаливое.

Кой-где ограда обвалилась, межмогильные деревья поросли и обвили ее, вышли из кладбища и сошлись с опушкою векового леса, что раскинулся на много-много верст по топям и болотам этого девственно-дикого края; и само кладбище кажется лишь странным уголком этого леса!

Далеко ушло оно от местечка, окружило себя оградою, вросло в дремучий бор! Ничто не тревожит его строгого, молчаливого покоя. Уединенное, грустное, оно замкнулось в себе, не то дремлет, не то думает и вспоминает давно прошедшее... Мировая, скорбная мысль окутала его, залегла под широкие своды деревьев постоянными сумерками, наполнило их неуловимыми звуками...

Мчится луна по небу, теряется в тучах и снова разрывает их. Льет вокруг холодный свет, глядит незрячими глазами и чему-то тихо, загадочно улыбается. Недвижно стоят строгие, резко вычерченные, точно изваянные тени, за ними задорно искрится, словно посыпанный толченным стеклом, молодой, пушистый снег; а там в сторожких сумерках ветвистых деревьев кружатся маленькие самоцветные звездочки. Взлетают, прыгают и пугливо падают...

Все больше и больше дрожит их в воздухе, опускается на широкие каменные плиты, заполняет все пространство под деревьями... Сходятся все вместе и сливаются в одно радужное пятно!..