Старуха-кухарка, рассказывая об этих свиданиях, лукаво улыбалась и таинственным шепотом заканчивала: „завлекает она его“.

Наконец, в какой-то праздничный день, писарь, одетый особенно торжественно, завитой и выбритый, в присутствии той же кухарки, преподнес Фросе букет белых цветов и официально просил ее руки и сердца.

— По настоящему, по закону, предлагал ей венчаться с ним, рассказывала затем, при мне, кухарка своей барыне. — Службу, говорит, я скоро кончаю, а вы, Афросинья Николаевна, так полюбились мне, что жить без вас не могу. Поедем в деревню, там у меня хозяйство, а если не захотите, то можно будет и в городе остаться. Жить будете барыней... — А она глазища свои кошачьи на него вытаращила, смотрит таково-то жалостно, а потом подошла поближе и спрашивает: „а вы знаете, что я „нечестная“, вроде как бы проститутка шляющая?“... Хоть бы застыдилася, отвернулась в сторону, так нет, бесстыжая, так будто о чем хорошем, спрашивает. А он это отвечает ей: „знаю, Афросинья Николаевна; только мне доподлинно известно, что теперь вы совсем другая стали; опять же и люблю я вас безмерно. Что было говорит, то прошло, и быльем поросло. Я того не видел и попрекать им вас никогда не стану. В этом вы не сомневайтесь. Вот, прикажите образ снять, страшную клятву дам... И так то он ей прекрасно, да деликатно говорил о своей любви, и как они вместе жить будут, а она, точно чурбан нечувствительный, стоит, а потом этак спокойно отвечает: „очень вам мерси за любовь, да за честь, а только все это ни к чему: я вас не люблю, и замуж за вас не пойду, а так жить с вами тоже не стану. Может потому самому и не стану, что вы слишком любите меня. А мне ни вашей любви, ни вашего хозяйства не надо. Позабудьте меня, — здоровей будет“.

Он ее снова просит, а она вдруг как взъестся на него, только-только что не в шею вытолкала...

Уж я ее, как он ушел, ругала, ругала: пристыдить, усовестить думала, а она, дрянь этакая, и слушать меня не захотела, плюнула, пошла из комнаты, да на ходу говорит: „что с вами толковать, — все равно ничего вы не поймете, потому дура старая!..“

Кухарка не могла успокоиться в течение нескольких дней, ругала Фросю всякими скверными словами, и всем во дворе рассказывала эту историю, с одинаковой горячностью и обидой.

— Скажите, пожалуйста, чего понимать то... Ее шлюху, потерянную, хороший человек осчастливить хочет, она туда же, — рыло воротит.

Я так же, как и кухарка, и ее барыня, не понимал, почему Фрося отказалась от предложения писаря, однако не сказал ей ничего. И хорошо сделал, так как барыня, взявшаяся было уговорить Фросю, потерпела фиаско.

Но привыкшая делиться впечатлениями дня, Фрося и на этот раз рассказала мне о случившемся, однако в рассказе ее чувствовалась утомленность, нежелание останавливаться долго на этом происшествии, которое, очевидно, ей тоже достаточно надоело, благодаря кухарке и барыне.

Время шло. Писарь, не показывавшийся несколько дней, снова заходил у нас под окнами.

Случайно столкнувшись с ним лицом к лицу, я с трудом узнал его, так он осунулся, похудел и почернел. От него несло водкой. Мне его стало жалко, и вечером я заговорил о нем с Фросей.

— Сохнет из-за меня, пьянствовать начал... — вспыхнула Фрося после первых же. слов. — Дворнику велел передать... Себя загублю, да и ей не жить на свете... И все говорят, что я в этом виновата... Почему? Да, пусть он себе и хороший, и добрый, и честный, и любит меня, так я же его не люблю. Жалко мне его, хотела бы помочь, да ничем не могу, а так пожалеть, как он хочет, значит себя загубить, душу убить свою, — этого ни за что не сделаю...

Фрося на минуту задумалась; провела рукой по лбу, как бы сгоняя назойливую муху.

— Грозится убить меня, ну, что-ж, если мне на роду это написано, так не убежать... А только, Бог не выдаст... — Ее задумчивые грустные глаза, выражали непоколебимую твердость.

Я видел, что она искренно жалеет писаря, но замуж за него не пойдет, и не мог понять, больше, чем когда нибудь, почему, но думать об этом мне некогда было. Да и не до того.

Река вскрылась. Наступила масленая. Приближалось время практического плавания. Как застоявшийся конь, я рвался из денника. Меня тянуло в безбрежное море, в чужие края, я с нетерпением ждал времени, когда снова увижу великолепный Босфор, душистые берега Италии, роскошные средиземные ночи, полные нездешней неги и певучей страсти.

Мне хотелось поскорей окунуться в кипучую пароходную жизнь, и я часто уходил на берег реки послушать свистки пароходов, ругань боцманов, лязг цепей, стук молотков, вдохнуть в себя запах горелого машинного масла, и свежей краски, увидеть черных, грязных, иссушенных огнем, кочегаров, артели сносчиков, и нестройную, пеструю рвань, осипших от водки и простуды, береговых босяков. И все это, и ярко-горячее солнце, и специфический запах, и ругань, и циничные меткие шутки, опьяняли меня, захватывали всего. И я медленно бродил, подталкиваемый со всех сторон, среди этой озабоченной, ругающейся, полупьяной, полуголодной толпы, разыскивая среди нее какого-нибудь знакомого матросика. А найдя себе товарища, я шел с ним в ближайший дешевенький трактирчик, распить полбутылки монопольки, под звуки разбитого органа, в ближайшем соседстве злобно зевающей девицы, с большими отвислыми грудями, широким тазом, и не чесанными рыжими космами.

Возвращался я после таких прогулок домой жизнерадостным, добрым, сильным, и мне необходимо было делиться с кем-нибудь избытком впечатлений.

Фрося, чаще всего ждавшая меня за книгой, встречала меня всегда одинаково приветливо, помогала раздеться, и внимательно, терпеливо слушала мои, в сущности, всегда однообразные рассказы.

В захватившем меня настроении, я не замечал того, что с некоторых пор Фрося относится ко мне как-то особенно мягко, приветливо, по праздникам или совершенно не уходит со двора, или, если уходит, то возвращается очень рано, и всегда ждет меня в моей комнате, за чтением какой нибудь книги из моей скудной библиотеки. Все это было ново, непонятно, а я даже не замечал этого. Слишком уж я свыкся за зиму с Фросей, привык к нашим отношениям, и не обращал внимания на то, чем она занята, что делает.

Но однажды я заметил, что Фрося читает Евангелие, и это меня удивило.

— А, что, интересно? — спросил я ее здороваясь.

— Я очень люблю Евангелие, — ответила она мне, видимо уклоняясь от прямого ответа, и кладя книгу на место.

Я заинтересовался. У меня мелькнула мысль, — неужели Фрося-ханжа, и мне стало смешно.

— А в церковь ты часто ходишь? Молишься? — спросил я Фросю.

— Никогда не бываю... Голос Фроси вдруг стал злым и резким.

— Почему это? продолжал я допытывать ее.

— Не могу я там молиться, — попов ненавижу. Поп для меня хуже околоточного. Право! Уж на что околоточный сволочь, — прямо можно сказать, человек без совести. И жалости в нем нет ни капли. Насмотрелась я, как они калечат да грабят серых людей, как измываются и насильничают над нашим братом, — „девицами“. А все-таки их считаю лучше попов. По крайней мере, без обмана у них, на чистоту, и все знают, что они сволочь. А попы у-у-у! — Фрося сжала кулаки и замолкла.

— Да чем же они хуже, — не унимался я, — чем хуже?

— А тем, что они Божьим именем говорят, народ благословляют, судят душу человеческую, будто и верят, святые какие, а сами... Да, что говорить, будто сам не знаешь. Служила я нянькой у попа, навиделась и наслышалась. Там в первый раз и Евангелие прочла, только не поп мне его давал, а сама у него тайком брала... Я это сижу Евангелие читаю, а поп либо деньги считает, либо пьянствует, да развратничает; он вдовый был, так свою кухарку экономкой сделал, и от нее детей имел. А то с мужиками ругается, последнюю рубаху с них дерет. Имение он купил себе, — богатый порт, — так землю мужикам в аренду сдавал. Бывало, придут выборные к нему, так наплачутся у нас в кухне. А как позовет он их к себе в кабинет, так оттуда только и слышишь его „мать-перемать“.