Пятно дрожит, колышется, плывет, принимает дивной, неземной красы образ, мистический, туманный...

И чудится, что из самой середины этого марева, откуда-то из глубины его, льются чудесно нежные, тихие отзвуки тысячи тысяч человеческих голосов! Звенят маленькие звуки, как далекий горный ручей, шелестят, как поздний листопад дремучего леса, навевают спокойную думу, открывают великую тайну...

Все отзвуки человеческих скорбей и радостей, надежд, желаний и страстей слились в одну тихую, прекрасную симфонию.

Солнечный день. Весна на исходе. Потянуло знойным летом... На кладбище радостно и весело. Природа и знать не хочет о том, что это место горьчайших человеческих слез и тяжелых, полных неизъяснимой печали вздохов... Все зацвело, распустилось, живет молодою, буйною жизнью; поет в деревьях, трещит, стрекочет в траве, прыгает с холмика на холмик, перелетает с ветки на ветку, с дерева на дерево, радуется полною, детски-прекрасною, детски-веселою радостью...

Лето. Солнце жжет, и нет преград его горячему лучу; тени резки, но не омрачают, а лишь резче подчеркивают ослепительный блеск природы; цветы жадны, как вакханки, и утомленные бессильно клонят к земле свои бесстыдно открытые, трепетные чаши; все силы природа слились в одну, все голоса земли в один могучий гимн, в одну победную песнь жизни. Лето полно пьяной радости, оно не знает печалей, мук и рыданий... Настал великий праздник природы, праздник всего живущего. И сама черная ночь не в силах сдержать его быстрого, учащенного темпа. Истомленные знойными ласками с новой силой напрягаются ненасытные члены; напоенные росой снова тянутся вверх упругие стебли, и красавцы цветы широкой волной щедро льют свои чаровные ароматы; истомно дрожат и таинственно перешептываются деревья; широко раскинулась жаркая, сладостно-зачарованная степь; а высоко над ней раскинулось еще более могучее, иссиня-черное море, усыпанное жемчугами, алмазами и бриллиантами.... И в блеске и переливах этих далеких драгоценных камней чудится все также радостная, бескрайная, всепобеждающая жизнь.

Вся природа живет, наслаждается и снова, без конца, жаждет своих неизбывных радостей, своих извечных наслаждений, поет свою изначальную хвалу, свою прекраснейшую песнь песней, великое словословие молодости, красоте и силе...

Кладбище, — место горьчайших слез и тяжкого, неизбывного человеческого горя, —полно ликования и живого, здорового трепетания радостной жизни, невольных восторгов бытия.

Сторожа копают новые могилы. Выкопали одну. Легко, споро идет работа: в такой день копать мягкую, податливую землю — не труд, а развлечение. На голове широкополая шляпа, ворот рубахи расстегнут, рукава засучены, и ветерок ласково обвевает горячее, чуть влажное тело. Сами собою напрягаются мускулы, и весело взлетают на вверх комья могильной земли. Хочется петь, балагурить, смеяться; и если-бы не сознание исполняемой работы, оба сторожа, старый и молодой, давно-бы уже залились разудалою песнью...

Вся природа поет, радуется, веселится; неглубокая яма пахнет свежею землею, а на краю ее на холмике мягкой, желтой глины уже чирикают и копошатся непоседливые воробьи...

Издалека показалась траурная процессия, на колокольне гулко, стараясь быть печально-минорным, задребезжал старый колокол.

Тело лежит в гробу, чисто омытое, парадно одетое, строгое, чуждое. Бывшее человеком, оно теперь также мало подобно ему, как гипсовая маска — скульптурному портрету. Что-то ушло из этих форм, точно запах цветка, увядшего в жаркий полдень, точно окраска радужной бабочки, попавшей в руки ребенка. Ушло из тела что-то неведомое, непонятное, и тело стало чуждым, незнакомым, загадочным.

Глухие рыдания окружают чисто сработанный, нарядный, с претензией на последнюю роскошь гроб. Тупые, короткие удары молотка, точно далекие удары барабана, сливаются с песней последнего прощания.

Рыдания становятся явственнее... Голубой, сладковатый дымок щекочет ноздри, першит в глотке... Солнце припекает непокрытые головы, жжет плечи, и ленивая истома, и сакраментальная грусть охватывают даже наиболее спокойных и безучастных в толпе провожающих. Со стороны кажется, что они вспоминают что-то далекое, красивое и тихо переживают это мелькнувшее когда-то случайное счастье.

Четкою дробью выстукивают мягкие комья земли по гулкому, словно пустому, гробу и быстро сравнивают края ямы с землею. Еще несколько широких взмахов лопатами, и на месте ямы возвышается свежий холмик, ровный, правильный, аккуратный... Еще несколько мгновений, и земляной холмик превращается в пышный цветочный газон. Пирамидою лежат искусно связанные в круги пышные цветы, перевязанные широкими, блестящими лентами с крупными на них печатными буквами... Привычные руки похоронных специалистов красиво, в порядке разложили цветы по свежему земляному холмику, задрапировали его нарядными лентами, точно домовитая хозяйка принарядила к празднику свою маленькую, убогую квартирку, скрывши старенькие, вылинявшие материи и обои под чистенькими, свежими накидочками, картинками, букетиками и прочими нестоющими, но веселенькими безделушками...

Ярко, радостно горят на солнце красавцы-цветы, красиво извиваются ленты и пестрят своими печатными буквами. Запах ладана смешался с ароматами цветов, умирающих и пышно цветущих вокруг, за узорными решетками, со свежестью разрыхленной земли, и легче дышат груди, и в глазах уже зажигается сдерживаемая радость жизни.

Зябко!...

Землю кроют густые, тяжелые хлопья снега. Ветер гудит тягуче, одиноко. В щели окон тянет холодною сыростью и потные стекла льют в комнату таинственный, сумеречный туман.

Серая, щемящая тоска нудит душу, застилает ум беспричинною грустью, родит мрачные предчувствия и тяжелые воспоминания.

Из углов, из-за картин, из под мебели отовсюду тянутся черные, бесформенные тени, злые, угрюмые. Робко крадутся и воровато дрожат... Неуютно, незнакомо вырисовываются расплывающиеся предметы.

Густеет мрак, и исчезают стены. Комната становится меньше, тяжелее, таинственнее, и зловещие, фантастические тени смыкаются в тесный круг. Шевелятся, словно седые клочья вековой паутины! Колышутся без шума, без ветра, точно легкий прибрежный челнок на одинокой волне. Бог весть откуда, явилась она слабым отголоском грозно бушующей бури...

Далеко-далеко ревет и тяжко бьется косматый зверь! Яростно свирепеет встревоженная бездна. В лютой злобе кидается тяжелыми прыжками в низкое, густое, грозное небо. Падает, разбивается, рычит, низко клонит свою седую гриву, кличет соратников и снова кидается в безумный бой.

В титанической, беспощадной борьбе схватились могучие стихии! И далеко вокруг раздается яростный стон, царит ужас и смятение... Бегут слабые, тяжело, ворчливо уходят сраженные!

Медленно катится смертельно раненый, могучий вал к золотому, горячему песку далекого берега, теряет по дороге остатки сил, напрягает последние и беспомощно ползет на землю, одинокий немощный, забытый. И умирая тихо жалуется...

Бесшумно колышутся тени, словно легкий, прибрежный челнок!

Тягуче, монотонно гудит ветер, выводит заунывные, гнетущие рулады. А в такт ему ритмически, плавно, чуть вздрагивая и раскачиваясь, колышется, пляшет посреди комнаты фантастический черный хоровод............................................

..........................................................................................................

Забившись в глубокое кресло, я молча гляжу и слушаю, не в силах прервать этот ужасный шабаш.

Сжавшийся, зачарованный, я напряженно слежу за каждым их движением, вслушиваюсь в каждый звук, стараюсь постичь непонятное, проникнуть в сущность, заглянуть в душу безумию, понять его смысл и разум...

Я боюсь этих выходцев мрака, и хочу слиться с ними! Дрожу мелкою, холодною дрожью, как животное в паническом испуге, и мучительно страстно хочу войти в их тесный молчаливый хоровод, понестись с ними по кругу в плавном танце: подслушать хоть один вздох, разглядеть хоть одну улыбку или гримасу! Чуточку приподнять, открыть один маленький краюшек этой тяжелой, извечной железной маски.