Морл насыщался раз в месяц – выжигая очень большой кусок пространства, именуемый планетой Земля. Он не вдавался в подробности. Навсегда из мира уходило, умирая, то, что никогда его не интересовало. Лишнее, ненужное, доставляющее неудобства, суетное, тревожащее. Все то, что некогда обозначалось громкими, слишком тяжелыми, невозможно пафосными словами. «Любовь», «долг», «верность», «величие», «честь». «Государство», «патриотизм», «родина», «культура». Разве эти слова имеют какой-нибудь смысл? Они лишь раздражают. От них болит голова.

Но голод становится невыносим. Раз в месяц – уже мало. Чаще – невозможно. Он сам когда-то установил правила своего мира. Чтобы нарушать правила, хоть свои, хоть чужие, нужно быть сытым и сильным. А он голоден и слаб. Он устал. Уж лучше так, как-нибудь… Кроме того, голод можно приглушить. Есть вещи, созерцая которые, забываешь о голоде.

Морл созерцал руками. Его пальцы играли роль вкусовых рецепторов. Прикасаясь к таким вещам, он чувствовал их жизнь и забирал несколько капель этой жизни себе. Голод ненадолго отступал. Одной из этих вещей было старинное электронное пианино. Когда Морла привезли в этот дом, оно уже стояло здесь. Наверное, оно стояло здесь всегда. Родилось вместе с домом. Но слепой впервые подошел к нему лишь три года назад. Как ни странно, инструмент был в полном порядке.

И сейчас, в ожидании другой вещи, обещанной Камилом, он поднял крышку пианино и положил трепещущие от предвкушения пальцы на клавиши. Он не умел играть. В инструменте были заложены программы обучения, но он не использовал их. Ему не нужно было уметь играть, извлекать из этой вещи стройное благозвучие. Жизнь инструмента легко вытекала из него вместе с теми корявыми импровизированными мелодиями, тихими, робкими, запинающимися, что создавались на ощупь пальцами слепого. Он наслаждался и тем, и другим – и произвольным набором напевных звуков, и ласканием гладких, прохладных, податливых клавиш. Только очень опытное женское тело, или, напротив, очень неопытное, может дать подобные ощущения.

Двадцать лет назад ему выпало недолгое наслаждение неопытностью той, единственной, которая щедро питала его своей жизнью. Но такое не повторяется. Такое выпадает всего один раз. Однако и опыт, способный удовлетворить его, – редкость. Скорее всего, вещь, которую привезет толстяк, проиграет сравнение с пианино.

Морл опустил крышку инструмента и сел в кресло.

Любая женщина в мире растеряет весь свой, даже самый богатый, опыт, лишь только увидев его. Люди настолько глупы, что любое уродство пугает их.

А может быть, они чувствуют его голод? Они боятся его слабости. Маленькие, ничтожные, глупые люди. Ведь любой из них может быть сильнее его. Но они также боятся своей силы. Поэтому продают ее задешево – за кусок удовольствия, за призрак жизненного разнообразия, за фальшивый блеск. В сущности, они мало чем отличаются от него самого. Только степенью уродства.

Ему неприятно было думать об этом. Мысли послушно повернули в другую сторону. Воспоминания об Опекунах, его собственных Опекунах, никогда не беспокоили его. Их кости давно истлели. Их голоса он похоронил глубоко внутри себя, они никогда не выйдут оттуда. И все-таки они живы. «О них никто не знал, но они живы в народной памяти», – беззвучно иронизировал Морл. Удивительно. Впрочем, кому как не им нынешний, ему принадлежащий мир обязан своим пластическим совершенством, волшебной переменчивостью, услужливой предупредительностью. Все желания в этом мире исполняются – и за это должно благодарить Опекунов.

Вот пусть и отблагодарят.

– Тени мертвецов придут и возьмут им причитающееся, – объявил Морл затаившимся вокруг немым вещам.

Кормушка будет досрочно опустошена.

Беззвучный смех его был предвестником грядущего Конца.

Собиралась гроза. Почти фиолетовые тучи накатывали друг на дружку, словно претендовали на первенство в борьбе за право поливать землю, освобождая свое тяжелое от воды брюхо. Волны выбрасывались на берег, будто в пароксизме ярости хотели покончить с собой. Ветер рвал и метал, высвистывая заупокойные гимны над сдохшими от зависти к нему демонами. Все окна на одинокой вилле были глухо закрыты. Свет нигде не горел.

Стиг, как обычно, сидел у окна с чашкой кофе в руке. Бесновавшаяся стихия внушала ему уважение и зависть. Она имела то, чего был лишен он, – свободу движения, яростного напряжения, когда кровь – словно волны, дыхание – ветер, мышцы – рифы, разбивающие утлые кораблики. Но сейчас мысли его занимала не разгулявшаяся стихия свободы. Он размышлял о неизбежном. О том, что вскоре лишится и той крохи своеволия, которой еще располагает. Когда-то в его сильном, гибком, подвижном теле жила неукротимая воля. Потом, семнадцать лет назад, эту волю существенно укоротили. Он стал одновременно полутрупом и полурабом. Никто из его окружения не догадывался об этом. Почти никто. Смарт, прыткий мальчишка, что-то чуял. Родная кровь – не мог не почуять. Но всего, конечно, не знал. И наверняка ошибался, достраивая в уме то, чего не знал.

Полурабом его сделало Существо. Теперь он жил лишь для того, чтобы, когда придет срок, снова провести Ритуал – и после этого стать уже полным рабом. А хозяином всего сделается слепой щенок, этот уродливый Ублюдок, которого выбрало Существо.

Стиг уже почти смирился с предстоящим унижением. Выбора у него не было. Дело даже не в том, что ослушание повлекло бы за собой непостижимое, страшное, медленное наказание, по сравнению с которым смерть – ничто. А в том, что Существо излучало особую, отвратительно иррациональную логику, и этой логике подчинялось все, к чему оно прикасалось. Логика, неминуемая, как удар занесенного клинка. Логика, похожая на ловчую сеть. Стигу казалось, что воспоминание о неописуемо страшной, слепящей боли прикосновения Существа будет сопровождать его и на том свете.

Ему оставалось только ждать.

Большинство тех, кто входил в ближний круг посвящения, ждали с нетерпением. Они алкали власти над миром, временем, пространством. «Дурачье». Стиг даже не презирал их за глупость. Только жалел. И не их. Себя. Когда-то он жаждал того же. Но теперь все изменилось. Власть, та, на которую они зарились, не бывает для дюжины. Она – для одного. И этому одному не нужны жадные, всюду тянущие свои блудливые ручонки соратники. И даже просто соратники не нужны. Ему нужны рабы.

А срок приближался.

Слепому уродцу уже семнадцать лет. Накануне Стиг отдал распоряжение вытащить Ублюдка из глуши, где тот жил все эти годы. Сегодня его должны привезти сюда, на виллу.

За грохотаньем молний он не сразу различил оживление в доме. Но когда раздался стук в дверь и в комнату вошел вышколенный слуга, сердце Стига словно покрылось тонкой корочкой льда. Этот панцирь сжимал его и оттого удары сделались редкими и слабыми, а когда корочка растаяла, кровь поскакала по жилам с утроенной скоростью, будто пришпоренный жеребец.

– Сюда его, – с деланной бесстрастностью велел Стиг. – Одного. Смарт пусть ждет. Остальным, сколько их есть, скажи, чтоб убирались к черту.

– Слушаюсь.

Мальчишка предстал перед ним через минуту. Высокий, тонкий, черноволосый. Со скучающей физиономией, кривящимися тонкими губами, в темных очках.

– Добро пожаловать, Морл, – добросовестно и, насколько смог, приветливо выдавил Стиг.

– Я вас не знаю. Зачем меня сюда притащили?

– Ты хочешь обратно?

– Нет. Моей деревни больше не существует. Ее уничтожили… по вашему приказу?

Стиг молча выругался. Идиоты. Ясно же было сказано – щенок не должен знать.

Он постарался уйти от ответа.

– Скажи мне, мальчик мой, тебе было там хорошо?

– Я не ваш и не мальчик. Мне было там никак. Я хочу сесть.

Стиг вызвал слугу. «Хорошо, – подумал он. – Его соседи-полудикари и кучка хибар, взлетевших на воздух, не вызывают у него сочувствия. Не удивлюсь, если он даже не вспомнит о старухе, своей приемной матери. Кажется, до сегодняшнего дня она была еще жива?»