— Выходи, — говорит, — на работу. Смышленого человека в помощники дам. Твое дело только распоряжаться.
И о серебряном рубле напомнил да еще полтину посулил. Петьша уж вовсе было согласился, а как услыхал такое, его аж передернуло, будто кто в грязных галошах в душу ему ступил. Собрал он свои пожитки и уехал с завода.
Поселился у нас в деревне в бабкиной избенке. Сама-то старуха померла, а избушка заколоченная стояла, растащить еще не успели. Петьша ее малость подправил и стал потихоньку жить. Рыбку удил, сети плел да так мелкие какие работы по слесарной части исполнял: кому замчишко починит, кому ключик выточит. В общем, кое-как кормился. А душа-то по заводу, верно, болела: Петьша нет-нет, да и заговорит о фигурках.
Кто знает, как бы оно там дальше было, да тут вот что случилось.
Как-то вечером по деревне нездешняя девица прошла. А у ней, у девицы-то, волосы красно-золотистые, лицо белое, в рыжеватых веснушках, в красный сарафан одета, на ногах алые чирики, а в руках маленький узелок. Мы как раз в ту пору, грешным делом, возле кабака толпились: кто горе горевал да гроши пропивал, а кто, глядючи на них, слюнки глотал. Увидали девицу — кто-то из мужиков еще посмеялся:
— Глянь, солнышкова дочка никак к нам пожаловала. А я-то думаю: отчего это светло да тепло стало?
А она подошла, в пояс поклонилась и спрашивает:
— Не скажете ли, почтенные, где здесь Петр Глазков проживает, литейщик с Каслинского завода, безногий?
— Отчего не сказать, красавица? Вон он…
Ну, указали ей дом. Она еще раз поклонилась и пошла легонько. Парни, кои тут случились, из шутников, увязались было за ней. Чья-де такая, позвольте проводить.
А она косой тряхнула да вежливенько в ответ:
— Благодарствуйте. Теперь сама найду. А вы за мной не ходите: обжечься можно.
И так, знаешь ли, на них посмотрела, ровно жаром обдала. У тех аж на лицах пот выступил, будто только что после бани горячего чаю напились.
Потом-то друг над дружкой смеялись:
— Ну как? Проводил? Еще охота?
— Черта бы ей в провожатые! Такая девка, не дай бог, обнимет — изжаришься, как чебак на сковородке. Не девка — огонь!
Ну, это уж после. А в тот час дошла девица до Петьшиного двора, калиточку за собой прикрыла. И вот уж не знаю, о чем у них там разговор шел, мне послушать не привелось, а только как по утру бабы коров в стадо выгонять стали, смотрят — у Петьшиной избенки окна досками заколочены.
На Каслинском заводе, скоро слышно стало, опять огнёвский чугун появился. Да только раз на раз не приходилось. То ли Петьша рецепты призабыл, то ли людям головы морочил, чтобы перенять не могли.
В деревне Петьша снова объявился уж только в гражданскую войну, как на литые фигурки спросу не стало. Мне его в ту пору увидать не довелось: по фронтам мотался. Годов, сказывают, с пяток у нас тут жил. И с ним та, жгучая, что тогда приходила. Ладненько жили. Шуму либо скандалу какого в их доме и слыхом не слыхивали. Одно слово — согласие. На что уж у нас бабы есть завистливые и на язычок злые, но и они так-то говорят.
Когда война кончилась и Каслинский завод в полную меру пускать стали, они опять туда перебрались. И с той поры в деревне их не видали.
И вот недавно, с год никак тому, поехал я в Касли за изгородью для сельского Дворца культуры. Захожу в заводоуправление документы оформлять, а Петр Ефимыч — вот он, идет мне навстречу. Ну, обнялись, понятно, о том, о сем поговорили. Потом, как я свои дела закончил, он меня повел на мелкофигурное литье поглядеть. Каких только причудинок тут нет! Не зря наше каслинское литье с великой славой по всему миру ходит. Иная штучка так сделана, что даже самолучшему мастеру из фанеры лобзиком не выпилить. А ведь это металл. Заметь!
Ввечеру Петьша меня к себе домой на чашку чая пригласил. Ну, приходим. Гляжу, а в передней нас девушка встречает. И что ты скажешь: вылитая та, что за Петьшей приходила. Только одеянье будто на ней другое.
— Не дочь ли? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает. — Это уж внучка. Огнёвочкой зовем. В отпуск приехала. На Магнитогорском комбинате лаборанткой работает и в вечернем институте учится. По дедовой линии пошла. Наш огнёвский чугун до полной точки доводить, чтобы в нем и прочность, и вязкость, и ковкость, и легкость была, и в обработке чтобы с ним не трудно было. Им-то теперь что! Приборы разные в лаборатории все как на ладошке покажут. Это мы раньше вслепую бились. Хотя бы меня взять. Сколько я своими мозгами хлама в уме переворошил!
— Погоди, а как же Огнёвка? Ты ведь сам хвастал, будто она тебе подсобила.
— Да оно, можно сказать, и так, и не так. Моя-то Огнёвка взаправдашней Марьюшкой оказалась. — Петр Ефимыч улыбнулся и продолжал с лукавинкой: — Она, видишь ли, на выселках жила, вот я ее раньше и не видел. А Марьюшка повсюду за мной негласно ходила. «Люб, — говорит, — ты мне был. А как услыхала, что ты новое литье дать хочешь, и вовсе сердце потеряла. А тут гляжу, ты у плотины сидишь да сам с собой вслух беседуешь. И до того мне жалко тебя стало!..» Это уж потом она мне рассказала. А там, на плотине-то, я ее за Огнёвку принял. И придет ведь в ум такое. Оно, правда, сходство-то большое было.
Вот, братище, откуда огнёвский чугун взялся. Никакая тут не тайная сила, а самая что ни на есть мысль людская да дерзость мирская. Сейчас в сто раз лучше огнёвского чугуна отливки даем, но и о нем помним. Наше-то ведь дело от ранешнего идет.
Вот и верно говорят: за новое обеими руками цепляйся, но от старого не отбрыкивайся, потому что в таком случае все сызнова начинать придется. А нам разве этакое с руки? Нам ведомое дальше двигать надо, да так, чтобы все гудом гудело, как та печь перед огнёвской отливкой при полном накале. В общем, с жарком, по-огнёвски.
ПОЮЩАЯ ЗЕМЛЯ
Мне в молодые годы по бедности-то много земли исходить да изъездить пришлось. Урал-от наш, батюшку, можно сказать, доподлинно весь знаю. И на заводах рабатывал, и в шахтах. На железной дороге камешки да щебенку лопатой покидывать доводилось, случалось — и в извозах промышлял. Бывало, хлебушко скосишь, отмолотишься, избушку к зиме мало-мальски обиходишь, Серка в упряжку — лошаденька-то у меня была — и на заработки. Все, глядишь, лишний кусок в семье останется да и коня как-нибудь до весны прокормить удастся.
И вот, в девятьсот двенадцатом году, что ли, довелось мне на угольных копях работать: лес для креплений к шахте подвозить, круг подъемочной клети вертеть — тогда моторов-то не ахти сколько было, а больше лошадьми либо вовсе вручную канат подъемочной клети на барабан крутили — ну, и разное другое.
Одним словом, лишь бы копейку добыть. Работой брезговать не приходилось.
А порядок на шахте был такой, что не приведи господь во сне увидеть: в холодном поту очнешься. Приказчик — собака собакой! Чего бы ты ни сделал — все неладно. Народ — так походя живьем и ел. А больше всех Ваньке Соловью доставалось. Оно, видишь ли, Ванюшка этот и приказчик наш Васька Глот родом-то из одной деревни вышли, даже соседями были или, как по их слову, «шабрами». Нездешние они. В малые-то годы различия меж ними особого не было. Правда, Васька всегда исподлобья бирюком глядел, а Ванюшка про всякий случай веселенькие припевки пел, за что Соловьем его и прозвали, он те припевки сам складывал. А так что? Оба в лыковых лаптишках шлепали, оба черную, с мякиной, краюху глодали, оба приходскую школу кончали. В общем, выхвальнуться друг перед дружкой было нечем. В одно время и на шахту подались — нужда турнула.
Ну, поначалу все ладно шло. Такие ли друзья — людям на удивленье. Один без другого есть не сядут. Все поровну да пополам. Только вдруг, стали примечать, дружба их трещинку дала. Васька-то Глот возле начальства отираться начал: то подаст, другое поднимет, тут пылинку стряхнет, там словечко на ухо шепнет. Ванюшку опять же в другую сторону потянуло, к тайным людям, что на заборах листовки разные клеили да против царя и богатеев выступали. Вот здесь дорожка-то у них и раздвоилась. Однако кое-то время еще старого порядка держались. Но уж разговоров тех, что раньше, как сойдутся, не было. Сидят, бывало, смотрят каждый в свою сторону — и ни слова. Только раз Ванюшка не стерпел:
