Воровали всё, кроме одежды. Приходилось забирать с собой даже бутылку с питьевой водой. Это была так неудобно. Приходилось постоянно следить за пакетом и рюкзаком, внутри которого лежала вся наша жизнь. Будущая жизнь. Прошлую завалило битым кирпичом и молотым бетоном. Мать набирала ковшик горячей воды и полевала меня, пока я голый неотрывно следил за вещами. Я помогал ей, она — мне. Она мыла голову — а я всё следил.

В тот день из-за обилия желающих очистить свои тела от пота, в баню пускали не всех. Но нам повезло — нас пропустили. Клубы пара валили из четырёх металлических бочек в центре подвала. Лавочку оккупировали голые женщины и мужчины, старательно упаковывающие свои драгоценные вещи в пластиковые пакетики. Кто-то уже мылся у стены, кто-то забился в угол и сидя на корточках смывал с головы мыльный раствор. Здесь никто не общался. Все смотрели друг на друга, но рты не открывали. Мы молча нашли свободное место, разделись.

Чтобы встать в очередь к бочке, нужно забрать освободившийся ковшик. Если освободился ковшик — освободилось местечко у стены. Всё просто, всё логично, никто не будет тереться о твою спину своим членом, или когда ты резко обернёшься — носом не уткнёшься в глубокий пупок на огромном волосатом брюхе. Наш комфорт построен на фундаменте дискомфорта.

Очередь есть очередь.

Всё просто, всё логично.

Та старая женщина, похожая на обваливающуюся песчаную гору шла по головам. Огромные толстые ручища с обвисшей кожей с силой распихивали тощих мужчин словно они были высокой травой на дурно пахнущем болоте. Она никого не замечала перед собой. Её тяжёлые ступни с гнилыми ногтями выдавливали всю влагу из ковра. Ягодицы, напомнившие мне две смятые подушки, могли перетереть любого, кто попадёт в эти массивные жернова. Она была как танк. Хотелось кинуть мину ей под ноги, но никто не решался. Если кто и заикался про очередь, то массивная фигу с грузным пузом до колен обрушивалась на наглую выскочку со словами:

— Я пенсионерка! Мне можно без очереди! — и тут же добавляла: — Воры! Ничего нельзя оставить без присмотра!

Золотые серьги в обвисших мочках дергались в такт её слоистому подбородку с прорезавшимися седыми волосами. Вокруг неё витал тяжелый запах пота и фекалий. Спорить нет смысла.

Уже тогда её вид вызывал у меня отвращение. Но это было только начало.

Встав в начало очереди, она с гордость ухватилась за освободившийся ковшик. Когда её уродливое тело двинулось в ближайший угол, я неотрывно следил за ней. Наблюдал за её пошатывающейся походкой, смотрел, как переваливаются из стороны в сторону опущенные плечи, несущие на себе круглую голову с засаленными седыми волосами, облепивших жидкими локонами кожу на затылке до шеи. Она шла в угол, гордо держа в правой руке ковшик с горячей водой. И всё. Больше в её руках ничего не было. Ни мыла, ни шампуня, ни еще чего, чем бы она принялась усердно растирать своё пропахшее временем тело. Любопытство заставляло меня следить за ней. Я мучался, но понимал, что скоро увижу разгадку. Она не могла просто взять и вылить на себя воду. Слишком дорогая цена уплачена, для омовения складок лишь одной водой.

Когда её тело заняло обширную площадь в тусклом углу, я не отрывал глаз. Продолжал смотреть, с любопытством наблюдал, как она разворачивалась к нам лицом. Как придерживала ковшик, но трясущиеся руки всё равно расплескали добрую часть воды. Смотрел, как она раздвинула ноги. Её левая рука потянулась к паху. Пальцы с широкими золотыми кольцами скользнули в седой куст волос и поползли вниз. Лицо её медленно растягивалось в улыбке, но тяжелые щёки упорно оттягивали уголки губ к подбородку. Я тогда подумал, что она собралась вымывать себя голой ладонью… Что она выльет на себя воду и разотрёт по коже толстый слой липкого пота, стряхнёт скисшие капли мочи с лобковых волос и пальцем соскребёт засохший кал с бёдер.

Но я ошибся.

— Воры, — вопила она, — ничего оставить нельзя без присмотра!

Её лицо вдруг сморщилось, язык заскользил по губам. Она даже закатила глаза и чуть не выронила ковшик. Колени разъехались ещё шире. Бесформенное тело изогнулась. Я видел в старых книгах картинки с цирковых преставлений уродцев и мечтал побывать на одном. Сегодня моя мечта сбылась. Выступление оказалось коротеньким, но впечатление оставило на всю жизнь. Ничего отвратнее я еще не видал. Прошло каких-то пару минут, как наступила кульминация представления. Ладонь старушки что-то нащупала между ног. Пальцы крепко ухватили что-то. Я не мог разглядеть, было темно. Но мне повезло, если это можно считать везеньем. Скрюченная старушка подалась вперёд, встав в широкую полоску света от солнечного света, бьющего в окно на цокольном этаже.

Медленно, но мы с матерью приближались к долгожданному ковшику, и с каждым шагом я был всё ближе и ближе к старухе. Меня совсем не отвлекали голые тела в очереди, постоянные замечания матери о вещах, что я держал в руках. Меня ни что не могло отвлечь, когда я сумел разглядеть в зажатых пальцах старухи что-то похожее на целлофан. Она схватилась за этот кусочек целлофана, свёрнутый в узелок, и потянула вниз. Она пыхтела, кряхтела, то присаживалась, то тут же выпрямлялась, словно хотела вытряхнуть из себя что-то. Из ковшика на ковёр разливалась вода. Старушка моргнула и вдруг застыла. Её рука уверенно пошла вниз, вытягивая целлофан из тела. Только когда она громко выдохнула, только когда её трясущиеся ноги выпрямились, а в повисшей от бессилия вдоль тела руке я увидел непонятный свёрток — сомнения на тот счёт, что она будет мыться без мыла, рассеялись. И как оказалось, свёрток не был никаким целлофаном. В руке она сжимала презерватив, внутри которого хранился толстый тюбик с шампунем.

Когда её дряблая кожа была чиста от всей грязи и засохшего пот, она упаковала обратно свой тюбик в презерватив, обильно смазала его своей слюной и грубо запихнула своё добро глубоко в свою пихту.

Мой мозг пытался стереть эти жуткие воспоминания. Усиленно вырывал страницы этого дня из моей книги детства. Чёрным маркером замазывал строки той ужасной и отвратительной сцены, внёсшей непоправимый отпечаток отвращения на образ старой женщины в углу подвала, по стенам которого стекали огромные капли конденсата.

Возможно, я бы никогда и не вспомнил этот ужасный день из моего детства, если бы не обжигающее содержимое кишок той женщины, в рот которой я залез. Хочешь не хочешь, а когда твоё тело обжигает, словно его поливают кипятком, мозг ради утоления боли выжмет из себя весь тот ужас, что в состоянии хоть как-то тебя отвлечь от нестерпимых мук сжигаемой плоти.

Я вспомнил седой лобок.

Презерватив, внутри которого прятался тюбик с шампунем.

Я проигрывал кривую ухмылку той бабки, когда она запихивала в себя обратно свои драгоценные запасы намешанной химии.

Проигрывал и проигрывал.

Проигрывал до тех пор, пока боль не утихла. Когда зуд утих от холодного прикосновения, я ощутил всем телом окружающую меня густую массу. Кровь. Кишки этой женщины были залиты кровью. В этой среде я оказался лишним. Я был той самой занозой, которую с жадностью принялись пожирать лейкоциты. Эти белые кровяные тельца накинулись на моё тельце как стая голодных крыс на кусок свежего мяса. И принялись меня беспощадно рвать.

Чувство невыносимого отвращения вывернуло меня в канат.

Природу наших скользких тел в этом загадочном мире нам еще только предстоит узнать, но уже сейчас было ясно, что Дрюня сказал правду: отвращение забирает.

Только поистине истерзанной душе тяжкими муками даровалась великая сила.

Каждая пора на моей осклизлой коже брызнула густой липкой смесью. И я словно очутился в уютном коконе. Защитный механизм спас меня. Но я ни на секунду не ощутил и толика сознания той самой женщины, что валялась на липком полу пещеры.

Когда я победил окружающую среду, всё вокруг начало остывать. То, что ранее мне казалось мягким одеялом, окутавшим меня со всех сторон, вдруг начало твердеть. Меня словно засыпало песком. С каждой секундой моё продолговатое тело сжимало со всех сторон всё сильнее и сильнее. Меня как будто хоронили заживо, кинули голым в свежевырытую могилу и засыпали мокрой землёй.