– Да, я думаю, читали. Они много всякой ерунды читали по утрам каждое воскресенье – целый список того, что запрещено.

– Была ли вам зачитана именно эта статья?

– Э-э… Да, сэр, была.

– Очень хорошо. Отказавшись свидетельствовать в свою пользу, желаете ли вы тем не менее заявить о каких-либо смягчающих вашу вину обстоятельствах?

– Сэр?

– Не хотите ли вы что-либо добавить для суда? Привести какие-либо факты, по вашему мнению представляющие в ином свете ранее данные свидетельские показания? Обстоятельства, смягчающие совершенное вами преступление? Может быть, вы были больны, под воздействием наркотиков или каких-либо медикаментов? С этой точки зрения присяга вас не ограничивает; вы вправе говорить все, что могло бы помочь вам. Суд пытается выяснить следующее: имеются ли у вас какие-либо основания считать обвинение несправедливым?

– А? Конечно, несправедливо! Все здесь несправедливо! Он ударил меня первым! Он сам сказал, что ударил меня первым!

– Это все?

– Все, сэр. А разве недостаточно?!

– Разбирательство окончено. Рядовой необученный Теодор С. Хендрик!

Лейтенант Спиксма, говоря все это, стоял смирно, теперь и капитан Френкель поднялся. Похоже, запахло жареным!

– Рядовой Хендрик, вы признаны виновным в предъявленном вам обвинении.

У меня что-то сжалось внутри. Неужели они сделают это? Неужели сделают с Тедом Хендриком, как с Денни Дивером из баллады? А я еще утром с ним завтракал…

Пока я боролся с тошнотой, лейтенант продолжал:

– Суд приговаривает вас к десяти плетям и увольнению с резолюцией: «За нарушение Устава».

Хендрик сглотнул:

– Я хочу уволиться!

– Суд не дает вам позволения уволиться. Суд также желает добавить, что столь мягкое наказание применено к вам исключительно потому, что данный суд не уполномочен наказывать вас строже. В сущности, вы должны быть обязаны тому, кто предал вас именно этому суду. Будь вы преданы генеральскому трибуналу, те же обстоятельства привели бы к приговору: «Повесить за шею, пока не умрет». Вам очень и очень повезло – старший офицер, властью которого вы преданы суду, обошелся с вами милосердно.

Лейтенант Спиксма сделал паузу, затем продолжил:

– Приговор будет приведен в исполнение, как только председатель трибунала одобрит запись заседания – в том случае, если он ее одобрит. Заседание окончено. Вывести обвиняемого и взять под стражу.

Последнее касалось меня – однако мне делать ничего не пришлось, только позвонить в караулку, а потом получить за Хендрика расписку, когда его увели.

К дневному врачебному приему капитан Френкель отпустил меня и послал к врачу, который засвидетельствовал, что я могу вернуться к исполнению служебных обязанностей. Вернувшись в роту, я едва успел переодеться и выйти со всеми на поверку, где Зим дал мне вздрючку за «пятна на униформе». У него у самого было пятно побольше моих – в глаза бросалось, – но вслух я этого, конечно, говорить не стал.

Кто-то установил на плацу большой столб прямо позади того места, где обычно стоял адъютант. Когда настало время зачитывать приказы, вместо текущих сообщений был зачитан приговор суда над Хендриком.

Потом его вывели со скованными впереди руками под конвоем двух вооруженных часовых.

Я еще ни разу не видел порки. Когда жил дома, у нас, конечно, бывали публичные наказания – на площади Федерал Билдинг, однако отец строго-настрого велел мне держаться оттуда подальше. Один раз я попытался его ослушаться, но тогда наказание было отсрочено, а больше я не пробовал.

Одного раза более чем достаточно.

Часовые подняли Хендрику руки и зацепили наручники за крюк на столбе. Затем с него сорвали рубаху, а майки под ней не было. Адъютант отчеканил:

– Приговор суда привести в исполнение!

Вперед выступил капрал-инструктор – не из нашего батальона – с плетью. Начальник охраны начал считать.

Счет тянулся медленно – от удара до удара секунд по пять. А казалось – еще медленней. До третьего удара Тед молчал, потом только пару раз всхлипнул.

Затем я обнаружил, что таращусь в нависшее надо мной лицо капрала Бронски, который ударял меня по щекам и пристально вглядывался в глаза. Он прекратил хлопать и спросил:

– Ну как, очухался? Отлично, давай в строй. Живей, сейчас скомандуют идти к осмотру.

Закончив поверку, мы вернулись в расположение роты. Я ничего не мог есть за ужином, и многие из ребят тоже.

Никто и не заикнулся насчет моего обморока. Потом мне сказали, что я не один был такой – с парой дюжин ребят случилось то же самое.

В ту ночь, что последовала за увольнением Хендрика, я чувствовал себя хуже, чем когда-либо в лагере Кюри. Я не мог уснуть – если вы прошли учебный лагерь, то должны понимать, насколько потрясен должен быть новобранец, чтобы с ним случилось такое! Но на учениях днем я не был, да и плечо – несмотря на то что врач признал меня выздоровевшим, – все еще побаливало. А тут еще письмо от мамы из головы никак не шло… Вдобавок, стоило мне закрыть глаза, я опять слышал – ССС – ХЛОП! – и видел, как Хендрик обвис, привязанный к столбу.

На шевроны мне было плевать. Они больше ничего не значили – я твердо решил уволиться. Если б не поздняя ночь да отсутствие бумаги и ручки – я уволился бы прямо сейчас.

Тед дал промашку – ему понадобилось на это от силы полсекунды. Ведь все вышло действительно случайно. Хоть и ненавидел он службу – а кто ее любит?! – но все же собирался отслужить срок и получить избирательные права. Тед хотел стать политиком – постоянно об этом говорил. Мол, стоит ему получить гражданство – «вот увидите, сразу многое изменится!» Теперь ему не придется занимать никаких должностей. Стоило самую чуточку расслабиться – и все! Крышка.

Но если такое стряслось с ним, то и со мной может! Ведь и я от случайностей не застрахован! Завтра или на будущей неделе… И даже уволиться не дадут, иначе как под барабан и с исполосованной спиной.

Да, пора признать, что я ошибался, а прав был отец. Пора взять лист бумаги и скорей – домой! Сказать отцу, что готов ехать в Гарвард, а потом заниматься нашим бизнесом – если, конечно, отец не передумал. Надо пойти к сержанту Зиму прямо утром и сказать ему, что с меня хватит. Но это – не раньше утра. Сержанта Зима можно будить только ради чего-нибудь экстренного, а не из-за всякой ерунды – уж будь уверен! Кого угодно – только не Зима.

Сержант Зим…

Он беспокоил меня не меньше, чем случай с Тедом. Когда заседание трибунала кончилось и Теда увели, он сказал капитану Френкелю:

– Разрешите обратиться к командиру батальона, сэр!

– Конечно. Я как раз собирался поговорить с вами. Садитесь.

Зим бросил на меня взгляд, и то же самое сделал капитан. Я понял, что лишний здесь. В приемной не было никого, только пара писарей-штатских. Выходить наружу я не решался – капитан мог зачем-нибудь вызвать меня. Я нашел недалеко от двери кресло и сел.

Сквозь перегородку мне было слышно, о чем они говорят. Штаб батальона был, можно считать, домом, так как в нем находилось стационарное оборудование для связи и записи, однако это было всего лишь «полевое строение облегченного типа» – проще говоря, хибара; так что внутренних перегородок все равно что не было. Я сомневался, что штатским что-либо слышно – оба они были в наушниках и склонились над пишмашинками, да они и внимания не стоили. Подслушивать я не намеревался, но тем не менее все слышал. Зим говорил:

– Сэр, я прошу перевода в боевую часть.

– Не слышу, Чарли, – отвечал Френкель. – Опять меня слух подводит.

Зим:

– Я серьезно, сэр. Эта служба – не для меня.

Френкель раздраженно сказал:

– Прекратите ныть, сержант! Во всяком случае, сперва следует разобраться с делами. Что стряслось?