– Как пожелаете, сэр. Но я думаю, если мне позволено высказать свое мнение, придерживаться правил будет намного благоразумнее.

– Не совсем понимаю тебя, но согласен.

Зим отбросил в сторону символ своей власти, затем они разом отскочили в стороны, стали друг против друга и поклонились.

После этого они начали кружить в низкой стойке, делая пассы руками и сильно смахивая на пару петухов.

Внезапно они вошли в контакт – и малыш упал на землю, а сержант Зим полетел в воздух через голову. Однако он не брякнулся на землю, подобно Майеру, а, перекувырнувшись, был уже на ногах, лицом к лицу с Сюдзуми.

– Банзай! – заорал Зим, улыбаясь.

– Аригатоо, – улыбнулся в ответ Сюдзуми.

Без промедления они опять вошли в контакт; и я уже думал, что сержант повторит свой полет. Но на сей раз он устоял – видно было только беспорядочное мельтешение рук и ног, а когда оно прекратилось, я увидел, что Зим засовывает левую ступню Сюдзуми в его правое ухо – место, не слишком подходящее для ступни.

Свободной рукой Сюдзуми хлопнул по земле – Зим тут же отпустил его. Они снова поклонились.

– Еще раз, сэр?

– Извини. Пора заняться делом. В другой раз как-нибудь, ага? Ради развлечения… сочту за честь. Наверное, следовало сказать тебе – моим тренером был твой достопочтенный отец.

– Я уже догадался об этом, сэр. Так, значит, в следующий раз.

Зим от души хлопнул его по плечу.

– Становись в строй, солдат! Рррр-ота-а!..

Следующие двадцать минут мы занимались гимнастикой, после которой мне стало жарко в той же мере, в какой до этого было холодно. Зим тоже выполнял упражнения вместе с нами да еще командовал. Насколько я мог видеть, он делал в точности то же, что и мы, но под конец даже не запыхался. Больше он не занимался с нами утренней гимнастикой – как правило, мы его видели только за завтраком. Звание дает некоторые привилегии – но сегодня он лично (по окончании зарядки) повел нас, уморившихся до последней степени, в палатку-столовую, погнав рысью и командуя по пути:

– Шире шаг! Живо! Хвосты подбери!

В лагере Артура Кюри мы всегда и всюду передвигались исключительно рысью. Я так и не выяснил, кем был этот Кюри в свое время, но, судя по всему, – каким-нибудь великим бегуном.

Брекинридж был уже в столовой – из-под гипса на руке у него выглядывали только пальцы. До меня донеслись его слова:

– Перело-ом – ер-рунда, как на собаке заживет! Я с таким четверть тайма отыграл один раз! Погодите, я ему еще задам!

В этом я сомневался. Сюдзуми – еще куда ни шло, но не эта горилла. Этот даже не способен был понять, насколько сержант выше его классом. Конечно, он мне сразу не понравился, этот сержант, однако надо отдать ему должное.

Завтрак был отличный – с едой здесь всегда было хорошо – и безо всякой чепухи, как, например, в школе. Там всегда, пока сидишь за столом, измучаешься от разных там манер. А тут хоть вывали все на стол да языком слизывай – никто тебе слова не скажет. За завтраком было просто здорово, потому что лишь во время еды никто не пытался погонять. Меню завтрака было вовсе не таким, к какому я привык дома, а штатские работники столовой небрежными жестами швыряли на стол тарелки – маму все это заставило бы побледнеть и удалиться. Однако еда была горячей, обильной, да и с готовкой у них все было в порядке. Я съел раза в четыре больше, чем обычно, и все запивал кофе – со сливками и грудами сахара. Да я бы и акулу сейчас съел вместе со шкурой!

Дженкинс с капралом Бронски явились, когда я принялся за второе. Они на минуту задержались у отдельного столика, за которым завтракал Зим, затем Дженкинс свалился на свободный стул возле меня. Выглядел он здорово потрепанным – бледный, измученный, еле дышит. Я обратился к нему:

– Слышь, давай хоть кофе тебе налью!

Он покачал головой.

– Ты б лучше пожевал немного, – настаивал я. – Хотя бы омлета – он легко проскакивает.

– Не, не могу. Ох, скотина распротакая-то так-то и этак!

Он принялся вполголоса монотонно честить на все корки Зима.

– И я ведь только попросил позволения пропустить завтрак, чтобы немного отлежаться! Бронски мне не позволил – сказал, нужно явиться к ротному командиру. Ну, я явился и сказал ему, что болен. Я сказал ему! Он только лоб мой пощупал, да еще пульс, и сказал, что сигнал к медосмотру в девять часов. И даже не разрешил вернуться в палатку! У, крыса! Подловлю его как-нибудь темной ночью!..

Я все равно поделился с ним омлетом и отлил ему кофе. Теперь он начал есть. Сержант Зим закончил завтрак раньше всех и по дороге к выходу остановился у нашего стола.

– Дженкинс.

– А… Я, сэр.

– В девять часов явиться в санчасть и показаться доктору.

Дженкинс катанул желваками на скулах, но ответил тихо:

– Мне не нужны никакие таблетки, сэр. Можно, я сам как-нибудь?

– В девять часов. Это приказ.

Зим ушел. Дженкинс опять принялся нудно ругать его. Наконец он умолк, подцепил на вилку немного омлета и сказал более внятно:

– Представить себе не могу – что за мать родила его на свет? Только поглядеть бы на нее. Да была ли вообще у него мать?

Вопрос был чисто риторический, однако ответ на него все же последовал. По другую сторону нашего стола располагался капрал-инструктор. Он уже слопал свой завтрак и курил, в то же время ковыряя в зубах. Оказывается, он все отлично слышал.

– Дженкинс!

– А… Сэр?

– Ты что – не знаешь, что такое сержант?!

– Ну… я еще только учусь…

– У них не бывает матерей. Спроси – тебе всякий рядовой-обученный скажет.

Он пустил струю дыма прямо в нас.

– Сержанты размножаются делением. Как и все прочие бактерии.

Через две недели нам приказали сдать койки на склад. Точнее, нам предоставили двойное удовольствие – тащить их на склад нужно было четыре мили. Но это было уже не важно: земля будто стала гораздо теплее и мягче – особенно если приходилось вскакивать с нее среди ночи по сирене и в очередной раз играть в войну. Это случалось в среднем три раза в неделю. Но я уже готов был провалиться в сон сразу, как только отпустят, а чуть позже научился спать где угодно – сидя, стоя, маршируя в строю… Чего там, я мог заснуть даже на вечерней поверке, наслаждаясь музыкой сквозь сон и сохраняя на лице видимость полного внимания, а по команде «разойдись» – немедленно просыпался.

В лагере Кюри я сделал очень важное открытие. Счастье состоит в возможности вволю поспать. Только поспать – и больше ничего! Богатые – несчастные люди, не могут уснуть без снотворного; пехотинец же в снотворном не нуждается. Дайте ему койку да время, чтоб в нее плюхнуться, – и он уже счастлив, будто червяк в яблоке, – спит!

Теоретически положены восемь часов сна еженощно да еще полтора после ужина – так называемого «личного времени». На практике ночное время частенько бывает занято учебными тревогами, нарядами и другими штучками, на которые так щедр господь бог и «приравненные к нему лица». А вечер, если не будет порушен, скажем, дополнительной строевой подготовкой или внеочередным нарядом, скорее всего уйдет на чистку башмаков, стирку, стрижку – сначала стрижешь ты, потом стригут тебя (многие из нас неплохо умели стричь, а уж сообразить бритье головы каждый может, да оно и удобнее). А может, припрягут еще куда – оружие, обмундирование – мало ли что сержанты выдумают! К примеру, мы научились откликаться на утренней поверке криком: «Мылся!» Имелось в виду, что ты мылся за прошедшие сутки хотя бы раз. Конечно, можно и соврать – я и сам пару раз так делал, – но как-то одного из нашей роты угораздило обмануть начальство при явной очевидности того, что он не мылся довольно давно. Так его отдраили швабрами и порошком для мытья пола свои же товарищи по отделению – под заботливым руководством капрал-инструктора.