Лавина беспорядочных образов, хлынувшая на руины монастыря, вскоре иссякла. Я шел по рассыпанным камням и прогнившим балкам, пока не наткнулся на яму, куда бросили спрессованные шары из бумаги. Их было штук сорок, и я никак не мог понять, для чего они нужны. Взял один из них и показал его старому разносчику. Он сказал мне, что ими растапливали печи, как углем в последний год войны, когда монастырь был действующим и прятал беженцев. Эти шары делали из бумажных отходов, выброшенных писем, а часто и из важных документов, украденных из библиотеки монастыря. Не знаю почему, я подумал, что внутри шара, который держал в руках, было письмо от моей жены. Тогда я разворошил этот спресованный комок бумаги сплошь исписанный от руки счетами. Бумага, ставшая словами и цифрами.

Ремоне провел почти весь день в поисках тряпья, которое прежние жители выбрасывали в канаву. Туда во время дождя и гроз выплескивалась накопившаяся в листьях вода, как из ложек. Когда Ремоне находил лоскуты старой одежды, срывал с нее пуговицы. Он их собирал и выкладывал в ряд на стенной полке в своей комнатке — специально отведенное для сна пространство под деревянной лестницей. Она шла к потолку лишь для того, чтобы держать на своих ступеньках башмаки, с налипшими на них комьями грязи, кучи бумаги и ржавые консервные банки. Ремоне нравились больше всего чуть пожелтевшие костяные пуговицы, которые когда-то использовались для нижнего белья. Его мама в детстве давала ему в руки длинную нитку, по которой пускала пуговичку взад-вперед, и так он проводил время. В один прекрасный день Ремоне порвал нитку и проглотил пуговичку.

Запах лимона сопровождал Женщину до ручья, где валуны наполовину погружены в воду. Ей хотелось избавиться от дурных мыслей. Ни в ее поступках, ни в поведении не было ничего постыдного. Сохраняя верность мужу, ей не удавалось, однако, избавиться от фривольных игр воображения. Она была пленницей мысленного непослушания, приносившего ей слабое утешение, но уводящего от реальной жизни. Теперь в ней проснулось желание рабства и всецелого подчинения вере. В эти дни она была счастлива, стоя на коленях перед полем травы «Луиза», которое своим ароматом вселяло в нее спокойствие и защищенность.

Однажды утром Женщина остановилась возле меня. Я издалека смотрел, как она молилась. Без сомнения, она была хороша собой. Однако во всей ее фигуре не было и намека на откровенный вызов. Скорее, хрупкость, которая придавала ей монашеский вид. Возможно, ее медленные жесты и движения — словно они с опозданием повиновались ее же воле и вызывали мое любопытство. Она сразу заговорила со мной о преимуществах рабства, необходимости подчиниться некому убеждению, о желании быть ведомым: «Нами управляют всегда указующие стрелы». Она говорила о своей любви к этому запаху травы, доносившемуся из маленькой церкви, который омывал ее волнами спокойствия. Когда пришел мой черед отвечать, я рассказал о своем трепетном отношении ко всему забытому и покинутому.

Потом я понял, почему мне хотелось говорить. Она слушала, смущаясь, но с глубоким вниманием. Я заметил, что ее губы двигались вяло, как у людей, которым мешают другие мысли. Постепенно разговор приобрел ритм беспорядочного танца, наполненного таинственным смыслом, как будто это были знаки, затянутые темной паутиной. До тех пор пока одна мысль не находила другую, чтобы вылиться в дрожащее, напоенное светом нечто, понятное обоим, стоящее выше всего недосказанного. Приходило второе дыхание, полное ожидания. Главное, что дарила мне Женщина — это свое умение слушать. Она всем существом откликалась на слова, текущие к ней, отвечая легким дрожанием взгляда. Могла настолько растрогаться, что глаза ее увлажнялись от полного понимания. И тогда ты не знаешь, что более ценно: то, о чем ты сейчас говорил, или почти молитвенное внимание твоего слушателя. Я доверился, рассказав, что могло понравиться и ей: «Меня иногда охватывает необъяснимый восторг. Тогда я превращаюсь в человека, у которого много вопросов и нет ответов на них. Мои мысли вспыхивают и гаснут так же быстро, как закаты превращаются в пепел ночи. Наслаждаюсь своей растерянностью. Однако не в силах ни в чем разобраться. Часто нахожусь в состоянии, близком к озарению, впрочем, всегда недосягаемому». Слова росли и вели дальше по затаенным тропам. У нас возникло единое дыхание, как будто говорит и слушает один и тот же человек. До тех пор, пока я ненароком не приподнял ее легкую блузку, которая скрывала маленькие груди с упругой точкой над мягкой припухлостью, воскрешавшей в памяти детские желания. Она не отреагировала. Блузка вновь прикрыла молодую и равнодушную грудь. Женщина отошла, но казалось, что она и не тронулась с места. От ее походки возникало ощущение неподвижности, словно ей незачем было торопиться — она уже убежала от всех и вся. Потом Женщина решительно пропала. Мы снова держались друг от друга на расстоянии, как в тот первый раз, когда глядя на одну из кошек Ремоне, я увидел ее: она появилась светлой точкой на стене, вобравшей мои закаты.

На закате Женщина, гуляя по лесу вдоль ручья, заметила, что за ней следует совсем близко лиса. Днем на голову Женщины села птица, чтобы любоваться оттуда миром. Ночью обнаружила, что лесные светлячки образовали вокруг нее облако светящихся точек, и вдруг все вместе разом угасли. Она подняла руку, провела ею по воздуху, почувствовала на ладони пульсирующие живые песчинки. Оказавшись рядом с моим жилищем, бросила светлячков в мою комнату. И воздух вокруг меня засветился. Но это мог быть ее сон, отчасти и мой тоже.

Когда коты совсем осоловели от сна и растянулись на полу и на столе кухни, Ремоне берет их одного за другим и закрывает в своей спальне. После чего он высовывает руку из окна кухни. Его ладонь полна крошек хлеба. Свободной рукой тянет на себя сальную занавеску и прячется за нею. Птицы не заставляют себя ждать, хватают на лету с ладони крошки. Редко кто садится на его большой палец с кое-как отрезанным грубыми ножницами ногтем. Иногда он добавляет к крошкам и кусочки мяса для коршуна, который ворует цыплят. Когда появляется коршун, почуяв мясо, воздух трепещет от взмахов его крыльев. Но птица тотчас же летит прочь, низко паря над землей, к самому краю долины. Если появится коршун, почуяв мясо, воздух вокруг руки сотрясается от взмахов его крыльев, и птица тотчас же летит прочь низко над землей в конец долины.

Я нагнулся подобрать с земли какой-то круглый предмет, похожий на яблоко, но потом понял, что это был старый клубок ниток. Поднимаю глаза и встречаюсь с глазами зверя, которые тоже смотрят на меня. Это был не кот, какое-то более дикое существо. Во взгляде — нескрываемое любопытство и страх от загадочной встречи. Некоторое время мы внимательно изучаем друг друга, и я спрашиваю себя, как такое совершенство, как глаз, смогло возникнуть само по себе! Занятый этой мыслью, я двинулся дальше и оказался совершенно случайно возле дома, где жила Женщина. В тот же самый миг она открыла дверь и пригласила меня войти, потому что начинался дождь. Женщина сразу же начала рассказывать, что не получала никаких известий от старухи… Показала мне стеклянную вазу, полную цветных птичьих перьев. Дождь стучал по крыше, и мы слушали, как сбегала вода по дырявым водосточным трубам. Эти звуки сливались с шумом воды, стекавшей с листьев.