Бетонный пол фойе переходил в паркетный, отлично натертый.

Пахло…

Пахло как в детстве, когда мама шила себе платье и пальто у местной швеи.

Насладившись запахами, сделал шаг к стойке, за которой суетилась молоденькая девчонка, шепотом ругающаяся на трех языках в мобильный телефон.

- Здравствуйте, хозяюшка! – Привычно поздоровался я.

- Две минуты! – Девушка показала два пальца и продолжила шепотом ругаться с телефоном.

Ровно через две минуты она отложила телефон и посмотрела на меня.

- Костюм. Тройка. На вечер. На сегодня. На меня. – Со вздохом сказал я и развел руками, давая понять, что это не я такой, а жизнь.

- Деда Фима! – Девушка развернулась в сторону цеха за своей спиной. – Это точно по твою душу!

Выползший из цеха дедок, отчаянно зевающий, краснолицый и с портновским сантиметром на шее меня не впечатлил.

А когда зевнул, так и вовсе испугал – такого перегара я от бомжей не припоминаю!

Глянув на меня слезящимися, испитыми глазками, деда Фима зевнул еще раз и выдал: - Не, не буду шить. Плохой человек!

И развернувшись ко мне задом, ушел досыпать в цех, к стучащим машинкам и шипящим утюгам.

У девушки отвисла челюсть.

Она переводила взгляд с двери цеха на меня и обратно и выглядела при этом так, словно ее по голове пыльным мешком из-за угла шваркнули.

- Что… На корабле бунт? – Рассмеялся я, уже в принципе понимая, что шел-то я наобум, так что и жаловаться не стоит.

- Протрезвеет – утюгом стукну! – Девушка звонко хлопнула ладошкой по столу выдачи. – Горячим!

- Не надо утюгом… - Я прикусил губу, пытаясь понять чего это у меня сегодня такой обширный день добрых дел. – Давайте я его от выпивки заговорю. Не надолго, на годик. Дольше он все равно не протянет.

Девушка вскинула на меня свои зеленые глазищи и со вздохом покачала головой.

- А так он больше полгода не протянет. – Честно сказал я, уже чувствуя, сколько деду осталось на самом деле.

- Все равно не надо. – Девушка вздохнула. – Сколько его будет, столько ему и надо.

Я развел руками, давая понять, что выбор каждого - выбор каждого.

- Хозяин – барин. – Я развернулся чтобы уйти, но девушка меня неожиданно остановила странным вопросом: «А хотите, я сошью?»

Я глянул на часы и…

Согласился!

Схватив ленту метра, девушка открыла обычную, еще советскую же щеколду и, выйдя в зал, принялась обмерять меня, вертя как игрушечного оловянного солдатика и тут же делая записи в блокнотик, висящий у нее на кармане фартука…

- А вы большой! – Закончив снимать размеры, девушка уставилась в свои записи, время от времени поглядывая на меня, словно не веря собственному портновскому сантиметру. – Полный шестидесятый размер, а по внешнему виду, максимум, пятьдесят четвертый, забавно. И ноги совсем не эталонные, длиннее, словно кто-то специально их тянул!

Я усмехнулся – девочка даже представить себе не могла, насколько она права!

…- …У каждого из нас есть нечто, что максимально врезается в память человека, вас увидевшего. Например, у двадцать восьмого это будут уши, у одиннадцатой – длинная шея, у нашего общего кошмара с номером чертовой дюжины – хромота. – Наш инструктор меня сразу невзлюбил, а уж мой порядковый номер, полученный при жеребьевке, бесил его еще больше! Он число тринадцать из принципа не использовал, упорно используя то «чертову дюжину», то «дюжину пекаря».

- Так что, рано или поздно, ваш облик станет вашим проклятьем. Но, что хуже всего, здесь и сейчас вы настолько хорошо друг друга узнаете, что… Просто-напросто удивитесь при встрече и все, оба ваших дела не будут выполнены. Именно для этого, сейчас, вы и будете перевоплощаться. А займется вами человек, которому в перевоплощениях нет, не было и, скорее всего, еще долго не будет равных. Несравненный и единственный – номер семнадцать!

Вошедшего к нам в аудиторию человека мы все прекрасно знали, но представить себе, что увидимся вот так, вплотную…

- Мальчики и девочки… - Актер вытащил очки и водрузил их себе нос, превращаясь у нас на глазах из знаменитого актера, на чьи фильмы бегали наши мамы, в полноформатного профессора, спорить с которым всегда себе дороже. – Каждое наше движение, каждый жест, поворот головы или увечие – это дар, данный нам свыше. Номер третий только что, на моих глазах упоминал хромоту, как особую примету… Но именно хромота может стать тем, что собьет внимание полицейского при облаве. Пройдитесь, молодой человек, продемонстрируйте свой шаг!

Пришлось спускаться и трижды идти-ковылять перед всей группой туда-обратно, чтобы актер запомнил мою походку, а потом вновь лезть на свой четвертый ряд…

- Впечатляющая примета, правда? – Актер снял очки, чуть взъерошил волосы и сойдя с кафедры заковылял моей походкой мимо первых рядов. – Кто угодно запомнить человека с такой выдающейся особенностью! Но… Вот сейчас мы сделаем вот так и…

Он поправил прическу, сделав волосы назад, а не челку на лево, заложил руки за спину, развел широко плечи и…

Блин, да, он продолжать хромать и ковылять в точности как я, но теперь это выглядело… Выглядело степенной походкой усталого аристократа, прогуливающегося по дорожке собственного поместья, в вечерней прохладе.

- Или вот так… - Номер семнадцать снял лакированный левый ботинок и демонстративно подложил под пятку вытащенную из кармана зажигалку. – И вот так…

Актер неуловимо сгорбился, словно мгновенно потеряв в весе килограмм десять и став на пару размеров меньше. Миг и вот уже идет перед нами обычный синий запойник, покачивающийся с боку на бок, словно вот-вот упадет.

«Весь мир театр – люди в нем актеры»… - Невольно присвистнул я, примеряя, какая же роль мне нравится больше.

То, что не пьянчуга – однозначно, а вот с волосами зачесанными назад – идея замечательная.

- Спускайтесь, мой дражайший номер тринадцать, покажите живость мысли истинного актера!

С первого раза не получилось. И со второго-третьего – тоже.

Но вот на четвертом занятии я «пошел»!

Ровненько и незыблемо, словно в голове что-то перемкнуло и я перестал быть «я» зажатым собственным уродством.

Ах, это удивительное чувство, когда ты – это не ты, а кто-то совершенно иной, лучший, яркий, умный…

Я прижал приклад и снова отключил себя самого, пугающегося резких звуков, забитого лядской школой и тупыми уродами-одноклассниками, у которых всех желаний было – вышибить деньгу из мелкашат и пойти, бухнуть дешевого портвейна.

В прочем, отличников я тоже не устраивал, но уже по другой причине…

Это была совсем новая модификация старого знакомого, переделанная под новомодный «булл-пап», более эргономичная, но…

Не мое…

Я выбил три положенных десятки, перекатился в окопчик, отбил еще три десятки, ужом проелозил под низко натянутой «колючкой», отстрелялся по тонким прорезям-щелям БМП, отложил новомодный «булл-пап» и с разбегу ухнул в лужу, пережидая положенную минуту обстрела невидимого противника.

На мгновение короткая нога меня снова предала, кольнув острой болью и я дернулся, но… Минута минула и можно было бежать дальше.

Точнее – нужно было бежать дальше.

Сделав три шага, охнул от боли в ноге-предательнице, но, стиснув зубы, допрыгал до огневой точки со старой, привычной снайперкой, погасил два закрепленных на дальней стене факела и разбил очередное зеркальце, что всегда крепили на самой дальней точке нашего полигона.

Радуясь, в тайне, разумеется, исключительно в тайне, что сегодня все прошло удивительно просто, отполз на исходную, потом, снова матерясь и снова ползком за брошенным «булл-папом»…

Когда пришел в себя, вокруг были омерзительно белые стены, омерзительно белые халаты и омерзительно белые маки, над которыми блестели глаза.

Разные глаза.

Зеленые, карие, серые и черные.

Добрые, холодные, жесткие и блестящие от слез.

Я проклинал генерала каждый раз, когда удавалось заснуть и проклинал его, когда просыпался.

Наверное, многие врачи мира тех времен обменяли левую руку на знание о тех операциях, что я прочувствовал на собственной шкуре.