Жалко было и времени и сил! Маша Рокотова недоумевала: к чему Садовский вытянул ее на эту бессмысленную встречу? Вполне можно было все сказать и по телефону. Впрочем, она привыкла к таким странностям с его стороны. Не раз бывало, что он звал, просил приехать срочно, а потом оказывалось, что сказать-то по большому счету нечего. Маша стала подозревать, что он просто успевал передумать, переоценить ситуацию, разобраться в проблеме, пока она ехала, а потом стеснялся своего зова о помощи. Так и сегодня. Он еще раз извинился перед ней, правда, не уточнял за что, а потом признался:

– Ухожу я, Маша.

– Когда? – удивилась она.

– Завтра. Вернее, сразу, как отпустят, но заявление уже написал.

– Почему? – спросила она больше по инерции, чем желая точно знать причину.

– По состоянию здоровья.

– Как? Но вы же хотели идти до конца и на здоровье не жаловались.

– Ну, здоровье в моем возрасте – такая штука: сегодня оно есть, а завтра… Понимаешь, Маша, я вдруг понял, что я совсем никому не нужен: ни сотрудникам, ни студентам, ни вот даже тебе.

– Виктор Николаевич!

– Подожди, послушай. До совета я еще на что-то надеялся, бодрился, даже когда взошел на трибуну, видел в зале глаза тех, кто мне сочувствовал. А потом вдруг понял: они же все мне именно сочувствуют, жалеют меня и просто не хотят перемен. Я посмотрел на тех, кто на моей стороне, и на тех, кто против. Знаешь, я ужаснулся. Всех, кто за меня, можно смело увольнять, они больше вредят университету, нежели приносят пользу. И я с ними, и я на них опираюсь, на них надеюсь. В тех, кто против, сила, уверенность, молодой азарт, желание и умение работать. Куда нам, гвардии старых развалин, против них? Зачем? Для чего? Я не знаю, что я там говорил и откуда взялась эта проклятая речь, но, пока я говорил, видел, как меняются лица, как в глазах зарождается недоумение, а потом смех, как он переполняет людей, выплескивается в зал. Я едва дождался перерыва. Никто не подошел ко мне, ни один…

– Мне жаль, – тихо проговорила Рокотова.

– Тебя тоже не было. Но это и к лучшему, – он попытался усмехнуться, усмешка вышла кривой и жалкой, – будет лучше, если ты унесешь с собой мой образ таким, какой он был до этого позора, до этого всеобщего предательства. Пойдем, Машенька, я обещал проводить тебя.

– Не нужно, я, пожалуй, вызову такси…

– Не отказывай мне хотя бы в память о нашей дружбе.

И она, ругая себя, не смогла ему отказать.

– Высох? – спросил Митька, разглядывая скорпиона.

– Дома досушим, – заверил Кузя. – Пошли в детдом. Надо отпросить тебя, чтобы ты уже сегодня у нас ночевал.

– А твоя мама не передумает? Может, она так просто сказала, а потом…

– Моя мама – человек слова. Но и ты не забудь: ты обещал, что не сбежишь.

Митька покосился на скорпиона.

– Ты же обещал мне, что подождешь до осени! – настаивал Ярочкин.

– Хорошо, – нехотя согласился мальчишка. – Только мне надо это как следует спрятать.

– Спрячешь под свою подушку у нас дома, не сомневайся, никуда не денется. Мы с Тимкой в своей комнате прибираемся редко, так что все барахло всегда лежит на своем месте.

– Смотри, Марь Владимировна с каким-то мужиком по дорожке идет, – перебил его Митька.

Сквозь куст, за которым они сидели, неплохо просматривалась асфальтированная дорожка.

– Я его знаю, – махнул рукой Кузя, – это ректор университета. Он к нам домой несколько раз приходил.

Рокотова и Садовский шли по дорожке медленно. Она молчала, опустив голову и глядя себе под ноги, он о чем-то, кажется, говорил.

– Пора сваливать, – прошипел Митька и попытался засунуть скорпиона в карман узких джинсов. – Черт, не лезет, зараза!

– Не суй, еще сломаешь какую-нибудь лапу или хвост отломишь. Давай мне под рубашку.

– Но ты!..

– Да не сопру, я ж не ты!

– Да я тебе…

– Заткнись, они сейчас услышат. Мать нам голову оторвет за то, что мы тут до сих пор ошиваемся.

Золотой скорпион оказался под Кузиной рубашкой, и ребята, стараясь не шуметь, побежали через кусты к ближайшему зданию.

– Давай здесь пересидим, – предложил Митька, когда они завернули за угол.

Рокотова и ее спутник приближались. Дорожка здесь тоже поворачивала и становилась не видна ни из университета, ни со стороны шоссе. Маше, конечно, было немного не по себе от подступивших воспоминаний, но она убеждала себя, что маньяк уж никак не нападет на двоих, Садовский – какой-никакой, но все-таки мужчина.

– Ох, Маша, постой, – вдруг задохнулся ректор и остановился. Лицо его исказилось от боли.

– Что?! Что случилось?

– Что-то… Сердце…

– Сейчас! У меня где-то был валидол…

– Мне не поможет. У меня тут в портфеле есть…

– Дайте я.

– Я сам.

Садовский согнулся, раскрыл портфель. Маша склонилась к нему, готовая помочь. И тут ей в живот уперся пистолет.

Рокотова медленно выпрямилась, глядя, как завороженная, на вороненый металл. У нее не было сил посмотреть в лицо Садовскому. Наверное, у него, так же, как и у того, другого, напавшего на нее здесь, не было лица. Она не могла понять: уже был выстрел или еще нет. Живот уже резала горячая боль, значит, был. Она услышала голос Садовского, значит, выстрела еще не было…

– Здорово я тебя провел, правда, Маша?

– Но почему? – выдавила из себя она, не отрывая взгляда от пистолета.

– Почему? Ты меня удивляешь своей недогадливостью, дорогая. Должен же я отомстить предателям? Хотя бы не всем, хотя бы кому-то одному. А как ты думаешь, чье предательство стало для меня самым болезненным?

– Но вы же сами…

– Сам? Сам я смог бы победить, если бы ты не сунулась со своей помощью. Ты думала, я не пойму, не догадаюсь? Маша, я доктор наук, я старый и мудрый, да я перестал бы уважать себя, если б не догадался, что тебя подкупил Зайцев. Ты пришла по его поручению и действовала по его указке. Я понял все, когда сказал твоему сыну о том, что Зайцев убил Давыдова. Конечно, это была утка, и я ждал, донесет ли Тимур мои слова до милиции. Не донес, потому что был заодно с тобой. Более того, сразу после его ухода из моего кабинета, я обнаружил в своем столе ключ от каморки, в которой убили Бориса. Тогда я не подумал, а теперь совершенно уверен: это твой сын подкинул мне ключ.