Наступила минутная пауза, и Гилберт Айлс отчётливо услышал крик:

— Дорогой, скажи это. Скажи это!

Выплюнув зуб-другой, ему удалось спросить:

— Сказать что?

— Скажи это! Я не могу, потому что у меня не получится, и я не знаю, что может случиться, но ты скажешь это, и они уйдут, потому что я разбила о него тривазы, а он просто не замечает. Ну же, дорогой, скажи это!

Он вновь лежал на ковре, и это был джинн. На сей раз у джинна в челюсти был бивень, и он выглядел страшно похожим на...

— Срибердеджибит! — простонал Гилберт.

И тут джинн, ковёр-самолёт и всё-всё-всё растворилось в мирной тьме.

Гилберт Айлс открыл глаза в затемнённой спальне. На голове у него был мешок со льдом, а вокруг витал запах йода и мази. Он попытался пошевелиться, но решил, что, пожалуй, стоит подождать день-другой. Он открыл рот и услышал нечто похожее на синтезатор, нуждающийся в починке.

Из двери в коридор возникли свет и Линда. Он смог повернуть голову — и увидел сидящую на прикроватной тумбочке фигуру Срибердеджибита.

— С тобой всё в порядке, дорогой? — спросила Линда.

Он произнёс “А ты как думаешь?” или шум, означавший то же самое, а затем с немым вопросом уставился на демона.

— Знаю, — сказала Линда. — Он не уйдёт, пока ты его не отошлёшь. Но это сработало. Как только ты произнёс его имя, он появился, и, Бог мой, видел бы ты, как испарились Морис и та женщина!

— Неженки, — произнёс Срибердеджибит.

Волнообразные демоны — это больше, чем может вынести больная голова.

— Изыди! — произнёс Гилберт Айлс.

Демон покачал головой.

— Ух-ху. Зачем же? Всё равно придётся вернуться душить тебя через пять минут.

Айлс подпрыгнул, и от этого движения заболел каждый мускул. Ему удалось взглянуть на прикроватные электрические часы. Без пяти час.

— Я не хотела тебя будить, — сказала Линда. — Я об этом совсем не думала... Ты... ты хорошо себя сегодня вёл?

Он сурово посмотрел на демона.

— Как один из тех дерзких ангелов, — заверил тот.

— Тогда тебе, как-там-тебя-зовут, тебе придётся... что-то сделать с ним в час ночи?

— Ровно в час.

— Но, Гил, дорогой, ты не мог бы побыстрее... Я имею в виду, разве ты не можешь что-нибудь сделать? Я знаю, ты практически не можешь сдвинуться с места, но разве нельзя как-нибудь согрешить только в уме? Уверена, есть способ. Разработать план подстрекательства суда; разве планирование не считается за грех? Ты же не можешь... Ох, Гил, ты не можешь позволить задушить себя змеиным хвостом!

Вынужденное физическое бездействие стимулировало разум Айлса. Пока Линда умоляла, он производил сложные вычисления, достойные специалиста по каноническому праву. Теперь он мобилизовал всю мощь своей тренированной артикуляции, чтобы ясно выговорить слова. Прозвучало нечеловечески, но внятно.

— Срибердеджибит, самоубийство — грех?

— Ох, Гил, дорогой, ты же не... В чём преимущество...

— Тише, Линда. Это так?

— Да. Это грех против Бога или Человека. Это грех против Подателя Жизни и против самой Жизни. Это то, что можно назвать настоящим серьёзным грехом.

— Очень хорошо. Можешь идти, Сриб.

— У-у? Сказанул же ты. Сейчас без пол-минуты час, мне как раз появляться пора. — Хвост дёрнулся, а затем начал медленно вытягиваться. Линда пыталась подавить крик.

— Подожди. — Айлс никогда ещё не говорил так быстро при таких препятствиях. — Самоубийство — грех, верно?

— Верно.

— Если я откажусь совершить грех, я умру, верно?

— Верно.

— Если я умру по собственному намерению, это самоубийство, верно?

— Верно.

— Значит, если я откажусь совершить ежедневный грех, я совершаю самоубийство, а это грех. Итак, изыди!

Хвост колебался в доле дюйма от горла Айлса. Очень медленный взгляд прополз по изменчивому лицу демона. Он дважды дёрнул бивнем. Затем, со словами: “Но я... Да благословит меня Бог!” он исчез[66].

— Знаешь, дорогой, — сказала позже Линда, — в конце концов, всё это не так уж плохо. Ты можешь сейчас взять отпуск, подлечиться и навсегда забыть, что когда-то был проклят. На самом деле ты станешь лучше, чем когда-либо, потому что теперь начнёшь осторожно водить, не будешь разжигать скандалов, проворачивать мутных дел на работе и... — Она сделала паузу и восторженно взглянула на него. — Бог мой! У меня великолепный муж!

Он невнятно и благодарно кивнул.

— Это была прекраснейшая мысль. Ведь теперь тебя ничто не остановит. Ты пойдёшь дальше и станешь генеральным прокурором, губернатором, судьёй Верховного суда, даже... Нет. Нет. Я совсем не хочу этого. Я хочу...

— Ох, ох! — предупреждающе застонал Гилберт Айлс.

— Я хочу, — продолжала она без запинки, — чтобы мы могли жить дальше спокойно, но очень, очень, очень счастливо.

В тот момент там присутствовал желобес.

Я всегда знала, ещё с тех пор, как мы вместе учились в школе, что он меня когда-нибудь полюбит; и почему-то я знала и то, что всегда буду на втором месте. Это меня не слишком волновало, но тогда я совсем не догадывалась, кому я уступлю первенство: туземной девушке с покорённой планеты.

Я не могла этого и предположить, поскольку те школьные годы были до Завоевания и Империи, во времена, когда мы болтали о ракете на Луну и даже представить не могли, как быстро всё пойдёт после этой ракеты.

Когда всё это начало происходить, сперва я подумала, что уступлю первенство самому Космосу. Но это длилось недолго, и теперь Космос никогда не сможет забрать его у меня, да и она, на самом деле, не сможет, ведь она мертва.

Но он сидит там у воды и говорит, и я даже не могу её ненавидеть, ведь она тоже была женщиной, и тоже любила его, и именно поэтому умерла.

Он не говорит об этом так часто, как раньше, и, думаю, тут что-то есть. Это происходит только в приступе лихорадки, или когда он снова пытается обсуждать с Федеральным Советом гуманную колониальную политику. Что хуже лихорадки.

Он сидит там, и смотрит на её звезду, и говорит:

— Но, чёрт возьми, они же люди. О, поначалу я был такой, как все; я ожидал каких-то монстров даже после донесений от войск Завоевания. И когда я увидел, что они выглядят почти как мы, и после всех тех месяцев на космическом корабле, со старыми правилами, запрещающими смешанные экипажи...

Он должен это выговорить. Психиатр мне всё чрезвычайно подробно объяснил. Я только рада, что это не происходит так уж часто.

— Каждый в Колониальной Администрации делал это, — говорит он. — Они выбирали девушку, больше всего походившую на оставленную кем-то дома, и проходили через Влнианский брачный обряд — который, конечно, не признаётся юридически К. А., по крайней мере, когда это нас касается.

Я никогда не спрашивала его, походила ли она на меня.

— Впрочем, это красивый обряд, — говорит он. — Это я и говорю всё время Совету: до Завоевания Влн имела куда более высокий уровень цивилизации, чем мы признаём. Она научила меня поэзии и музыке, которые...

Я уже знаю всё это наизусть. Всю поэзию и всю музыку. Они странны и печальны, и не похожи ни на что, что вам только могло бы присниться... и похожи на всё, что вам когда-либо снилось.

— Именно жизнь с ней заставила меня осознать это, — говорит он. — Быть с ней, быть её частью, знать, что нет ничего нелепого, ничего чудовищного в зелёной и белой плоти в одной постели.

Нет, это то, что он говорил. Он больше не говорит эту часть. Он действительно любит меня.

— Они должны понять! — говорит он, глядя на её звезду.

Психиатр объяснил, как он перекладывает свою вину на Совет и Колониальную политику; но я всё ещё не понимаю, откуда у него эта вина. Он не мог помочь. Он хотел вернуться. Он намеревался вернуться. Только во время того путешествия он подхватил космическую лихорадку, и, конечно, после этого стал пожизненно прикован к планете.