5

Лаура пыталась стать матерью дважды. Один раз своему и один раз чужому ребёнку. Первым был мёртвый мальчик, вторым — болезненная девочка. Лаура не выходила замуж, но ребёнка решила оставить, и когда мать трагически опустилась в кресло, устало произнесла:

— Мама, не будь смешной. Я давно перестала бояться.

— А бояться нужно! — возбуждённо сказала мать. — Всё слишком быстро меняется и слишком быстро дорожает.

— Я давно перестала бояться тебя.

Родив мёртвого, Лаура поняла, что до конца жизни будет ему завидовать, потому что у неё снова все было «до», а он был свободен с самого начала.

После боли к Лауре пришла скука, и ей показалось, что на этот раз всё получится. Она выпила то, что нашла в домашней аптечке, не читая названий и не считая количества, но через минуту, склонясь над раковиной, думала только о том, как бы не захлебнуться от собственной рвоты.

Когда не стало ни матери, ни бабушки, она начала преподавать на дому. Это приносило доход и уносило мысли, которые стерегли в свободные вечера. Лаура победила их просто, лишив себя вечеров, так что приходили они только во сне, и к утру почти забывались.

Девочку на занятия привозил водитель три раза в неделю к пяти тридцати; и Лаура, привыкшая ходить пешком, в эти дни садилась на автобус или брала такси, чтобы приехать домой заранее и приготовить чего-нибудь к чаю.

Девочка была худенькая, порывистая и очень говорливая. Она никогда не высиживала за роялем положенного времени и, хлопнув крышкой посреди репетиции, без стеснения вдруг вскрикивала: «Концерт окончен! И ни секунды больше!»

Лаура, не терпевшая хамства, не только не злилась капризам девочки, а неожиданно для себя самой с удовольствием ей подыгрывала.

«И правда, хватит! Есть вещи поважнее музыки!» — говорила она, затем резко разворачивалась на круглом подвижном стуле и уходила на кухню.

Девочка хлопала в ладоши и бежала следом, а когда Лаура несла горячий пирог, всё пыталась отщипнуть на ходу и глядела при том на Лауру — разозлится ли или стерпит — и видела, что Лаура и не терпит, и не злится; а потом, едва дождавшись, когда пирог окажется на столе, обхватывала её за талию и долго-долго не отпускала.

После чая она спрашивала, можно ли отпирать ящики, шкафы и наряжаться в Лаурины вещи и, получая один и тот же ответ, носилась из комнаты в комнату, увлекая за собой платья, украшения, шкатулки и фотографии, и так до тех пор, пока в дверь не стучался водитель и Лаура, не сразу открывая, напускала на себя сосредоточенный вид и говорила, что они разучивали сложный этюд и в следующий раз управятся к сроку. Но в следующий раз всё повторялось снова, и не было конца этой лжи, терзающей Лауру ночами.

И говорилось перед зеркалом, что ничего плохого девочке не делается, а делается, напротив, только хорошее, и, если та приезжает больная, Лаура укладывает её на диван, играет что-нибудь лёгкое и просит угадывать тональность, потом садится у изголовья, чтобы держать за руку всё время, пока она спит.

Проснувшись, девочка обнимает Лауру и просит оставить на ночь, и Лаура говорит, что это нехорошо, что у неё родители, и что денег сегодня платить не нужно; и что она кричит? – спрашивается у зеркала, она кричит, что из родителей у нее только папа, а вторая — никакой не родитель, и что она сама будет решать, платить Лауре или нет. И Лаура, отдав её водителю, закрывает за ними дверь, поворачивается к зеркалу и долго-долго смотрит на себя, словно вот-вот в отражении что-то должно измениться, а потом снимает очки, опускает голову и, опираясь на тумбочку, бессильно плачет.

На пороге Лауриной квартиры мачеха девочки появилась внезапно. Это была пышная, красивая, белокожая женщина с густыми чёрными волосами, которая выглядела так, будто её только что вынули из медово-молочной ванны, растёрли благовониями и искусно нарядили, спрятав всё ненужное и обнажив всё нужное, затем перенесли прямо по воздуху так, чтобы ни одна пылинка не коснулась этого дивного существа, опустили перед квартирой Лауры и сами же позвонили в дверь. Лаура невольно отступила назад, жестом позволяя женщине не разуваться.

Она знала, кто сидит перед ней в гостиной на том самом месте, где когда-то сидел художник Андрей и где вчера рисовала пейзажи любимая ею болезненная девочка.

Женщина сидела с очень ровной спиной, внимательно смотрела на рисунки и ничего не говорила. С той же осанкой и с тем же молчанием сидела и Лаура.

Потом женщина сказала:

— Я пришла вас предупредить, что занятий больше не будет.

— Почему? — спросила Лаура, удивившись непринужденности собственного голоса.

— Вас просили заниматься музыкой, а не играть в дочки-матери! Вам за это даже платят. И по моим подсчётам — более чем достаточно.

— Я просто хотела, чтобы девочка чувствовала себя как дома.

— У девочки уже есть дом! А вы морочите ей голову!

Лаура пыталась подобрать слова, но внутри у неё дрожало.

— Вы же всё рушите! Вы вредите! Вы знаете, чего мне стоило? — женщина поджала губы и отвернулась, силясь сдержаться, но через мгновение подняла воротник пальто и, спрятав в него лицо, зарыдала. — Я понимаю, вы одинокая, вы несчастная, вам тоже хочется, чтобы кроме этого, — она очертила комнату руками, — у вас было что-то ещё. Я понимаю.

Лаура налила стакан воды и положила рядом салфетки. Женщина кивнула, отпила немного, затем открыла сумочку, вынула носовой платок и сказала:

— Я понимаю. Но и вы поймите. Не можете не понять. У меня, — она промокнула глаза и окинула взглядом комнату, — не было даже этого. А теперь есть всё. Почти всё. И с этой девочкой связано моё будущее. Да, она трудный, упрямый, жестокий… не буду лицемерить — чужой для меня ребёнок, и вы не представляете, как с ней тяжело…

— Не представляю, — Лаура рывком поднялась со стула. — Потому что мне с ней легко.

Она вдруг почувствовала себя такой пустой, что слёзы женщины и голос женщины казались ей вычурным необязательным кадром плохого фильма.

Женщина прочитала что-то в лице Лауры, укоризненно покачала головой и, сгорбившись, пошла к двери, прижав к себе незакрытую сумочку.

6

Вытянув руки вперёд, Лаура задержала дыхание. Доктор улыбнулся, сказал, что дышать разрешается, и какое-то время наблюдал, не дрожат ли пальцы. Пальцы дрожали, и он попросил следить за ручкой, которой двигал из стороны в сторону прямо перед её глазами. Потом уткнулся в снимок.

— Это серьёзно? — спросила Лаура.

— В моём кабинете серьезно всё, — не отрываясь от бумаг, ответил он.

— Что вы пишите?

— Назначение на анализы и рецепт на лекарства.

— Лекарства без анализов?

— Предварительная картина мне ясна.

— Лекарств я не пью.

— Хотите жить — придётся.

— А если не хочу?

— Тогда не пейте, — ответил доктор, перестав писать. — Мое дело — лечить, а ваше — не быть дурой.

Он протянул рецепт, но Лаура с улыбкой попятилась назад и вышла из кабинета, не попрощавшись.

Вернувшись в квартиру, она побродила по комнатам и, не раздеваясь, села за рояль.

Она сыграла «Итальянскую польку» Рахманинова, «Венгерский танец №5» Брамса и арию герцога из «Риголетто», потом раскрыла первые попавшиеся ноты и играла по ним без перерыва до тех пор, пока соседи не застучали по батареям. Тогда, хлопнув крышкой, прошла к зеркалу, дозвонилась на работу и попросила отгул.

Через три проведённых в нерасправленной постели дня вышла на работу и объявила директору, что уходит в отпуск. Директор попросил её быть человеком и потерпеть до конца четверти.

Лаура ответила, что быть человеком ей осталось недолго, но обещала потерпеть.

В коридоре она встретила Нинель и, позволив себя обнять, сказала, что спешит и будет только в понедельник.

— В понедельник не будет меня, — грустно сказала Нинель. — Я скоро совсем уволюсь. Можно я приду к вам вечером?