Ей хватило и крови, и таланта, чтобы поступить в консерваторию и блестяще окончить два курса; перейти на третий, блестяще проучиться половину и, задержавшись на одной из репетиций перед отчётным концертом, нарушить гармонию родовой пьесы собственной импровизацией.

После той репетиции к ней подскочила сокурсница и торопливо шепнула:

— Лаура, дождись меня, увидишь сюрприз!

— Какой?

— Дождись, тебе говорю!

Сокурсница вспорхнула на сцену, собрала в охапку ноты и помахала кому-то в зале. Лаура проследила её взгляд и посмотрела в темноту, напрягая зрение. В глубине шевелились нечёткие фигуры, пробираясь к выходу через раскрытые сидушки кресел.

В парке консерватории шелестели воскресшие после зимы деревья и воздух, пропитанный жизнью и переставшим дождём, менял выражение лиц и лишал покоя.

— Я глупею от такой красоты! — воскликнула сокурсница Лауры и, закрыв глаза, медленно втянула воздух.

— А я глупею от твоей, — сказал высокий шатен и взял ее за руку.

— Лаура, познакомься, это наши преданные слушатели с худграфа.

— Что-то я раньше их никогда не видела.

— А что ты вообще видишь за своими очками? Ты видишь, что творится вокруг? — Она серьёзно посмотрела на Лауру.

— Что? — с тревогой спросила та.

— Весна! Дурочка! — рассмеялась сокурсница. — Пока мы торчим в своих актовых залах, а они — в своих мастерских — творится весна! — Она играючи толкнула высокого шатена и сделала обиженное лицо: — И, между прочим, проходит!

— Ну, значит, нам повезло больше, — улыбнулся высокий шатен, скрестив руки на груди. – Ты знаешь, откуда пошло выражение «свободный художник»?

— Откуда?

— Встретились как-то весной художник и пианистка. Художник позвал пианистку гулять, а она сказала: «Мне надо работать». Художник ответил: «Мне тоже. Давай работать на воздухе?» «Давай», — захотела пианистка и попыталась выкатить рояль наружу, но застряла в дверях. А художник побросал свой рабочий скарб в сумку, сунул под мышку этюдник и преспокойно вышел на улицу.

— Очень смешно.

— Ещё не конец. На улице он встретил другую художницу, и они стали работать вместе, а пианистка перекатила рояль на прежнее место и осталась с носом. Вот теперь конец.

— Свинство! Они, значит, наслаждались пленэром под аккомпанемент несчастной пианистки?

— Точно так.

— А потом захлопнули мольберты и пошли, взявшись за руки, по дороге счастья?

Улыбнувшись по-детски, высокий шатен пожал плечами.

— А несчастная пианистка осталась с носом…

— Да, рядом с художником пианистка всегда остаётся с носом.

— Тогда слушайте моё продолжение! — сказала сокурсница и хитро улыбнулась. Лаура, высокий шатен и его друг обступили её.

— Поскольку жизнь несправедлива только в скорости реакции, а не во-о-бще, — то справедливость в ней всё же торжествует. Пусть и не сразу, а годы спустя. Так что однажды наши распрекрасные художник с художницей, которые уже поженились и жили долго и временами счастливо, забыв о горе брошенной пианистки, поехали на природу рисовать свои натюрморты.

— Натюрморты на природу? — вновь улыбнулся высокий шатен.

— Не придирайся. У них были капризные дети и зелёные «жигули», так что в целом жизнь удалась. Они оставили своих капризных детей родителям, набили зелёные «жигули» лё-ё-ё-гкими, — она выдержала секундную паузу, — мольбертами и покатили на природу предаваться искусству… Но тут! — вскрикнула сокурсница, хлопнув в ладоши, — прямо посреди пленэра… — пауза, — ливанул дождь, — пауза, — за ним град, потом снег, потом всё вместе! Налетел ветер, прошёл ураган, метель, буря! — Она подпрыгнула и заговорила громче: — Наши предатели-художники простудились, заболели и умерли! Умерли, умерли, умерли! Вот теперь конец!

Лаура расхохоталась.

— Что, прямо там?

— Что?

— Умерли, — говорю, — прямо там?

— Ну да! От воспаления лёгких! Или от горя, что всю их мазню смыло водой!

— Шекспир! — воскликнул высокий шатен. — А что пианистка? Радовалась отмщению?

— Ну да! Села за свой гига-а-антский рояль и отыграла арию Герцога из «Риголетто».

— Уж лучше «Лакримозу» или «Эгмонта», — засмеялась Лаура.

— Ну нет. Для праздника отмщения и торжества справедливости слишком траурный выбор.

— Тогда почему арию герцога?

— Ну, потому что, — сокурсница взяла под руку высокого шатена и прислонила голову к его плечу, — сердце красавицы склонно к измене. Думаешь, пока художник изменял ей с художницей, она сидела и плакала в тряпочку? Нет, ну, может, вначале немного поплакала, а потом в консерваторию перевелся молодой талантливый пианист, они влюбились и стали играть вместе. Так что осталась она не с носом, а с пианистом.

Ей захлопали, и она сделала реверанс.

— Мораль? — спросил высокий шатен.

— Выбирая музыкальные инструменты, выбирай скрипку, — негромко сказал его друг.

Они встретились с Лаурой глазами, и она подумала, что при такой худобе у него должен быть совершенно другой голос, — более тонкий, скрипучий… а может, более юный.

Но голос его был чистый и тягучий, без хрипов, перепадов и обертонов.

— Андрей, — улыбнулся он и протянул руку.

Лаура поискала глазами сокурсницу и высокого шатена. Они удалялись не спеша, расходясь перед лужами на аллее и пропуская их под аркой сцепленных рук.

— А я в школе тоже немного рисовала, — сказала Лаура. — И, по-моему, у меня получалось.

4

Она с детства боялась крови и, решившись уйти в первый раз, выбрала таблетки. Но получила не свободу, а тяжёлое отравление, и — как побочный эффект — ещё большую близорукость.

В конце третьего курса художник Андрей и пианистка Лаура сидели в гостиной пятикомнатной квартиры под пристальными взглядами бабушки, матери и отца, неодобрительно глядевшего с похоронной фотографии.

Когда художник Андрей ушёл, мать сказала:

— Лаурочка, да ты с ума сошла! Он же такой… такой… провинциальный цыплёнок, вы даже смотритесь вместе смешно! И потом, что он видел, чтобы стать художником? Где он учился? В нашем училище недоискусств? Чтобы писать банальные и пошлые пасторальки про любовь комбайнёра к доярке? Нет, конечно, учителем ИЗО устроиться всегда можно, но Лаурочка, Лаурочка, Лаурочка… — она не окончила и серьезно посмотрела на Лауру, а потом так добродушно захохотала и раскинула руки, что Лаура сделала шаг, потом другой, и так, словно бы это была не она, а кто-то чужой в её теле, позволила себя обнять.

Бабушка порывисто встала из-за стола и задвинула стул, на котором сидел Андрей.

— Лаура Олеговна, не позорься. И нас не позорь. Этот Анджей… — по-военному отчеканила она, не справляясь с польским акцентом. — …в конце концов твоя мать права, вы ни гра-а-аммушки не смотритесь вместе. Этот с позволения сказать художник не подходит ни тебе, ни нам. Пожалуйста, молчи. Ты не выкинешь нас из песни. В конце концов, куда ты вернёшься, когда он, ничего не добившись в художестве и не смирившись с тем, что его высота — это плакаты да трафареты, начнёт выпивать и не дай бог поколачивать тебя? Прозревшие бездарности, а хуже того — бездарности, мнящие себе гениями, — самые жестокие, деспотичные и опасные люди!

Лаура отстранилась от матери и посмотрела на фотографию отца.

— Отряхнись от помутнения и немедленно садись заниматься! Чтобы там ни было с этим художником, — его краски засохнут, а твоя музыка будет звучать.

Экзамен Лаура провалила и стала нехотя готовиться к пересдаче. Андрей вскоре уехал домой на каникулы, но назад не вернулся. Через месяц — только короткое письмо от его матери: «Андрюша разбился. Лаурочка, живи».

И больше полугода ничего не было «после», потому что всё было «до».

Консерваторию Лаура оставила и по протекции матери устроилась в музыкальную школу с дипломом выпускницы музыкального училища. Ей было столько же, сколько сейчас Нинель, только в отличие от Нинель, ищущей счастья за дверью, она предпочла заключение в своём музыкальном каземате и с упоением сливалась со стенгазетами, служившими в нём за обои, защищаясь от хроноса и эроса расхожими банальностями вроде «людей старшего поколения следует уважать, переводить через дорогу и уступать им место в общественном транспорте».