Прошлой весной в классе Лауры перед самым обедом прорвало трубы. Нинель принесла отрез целлофана, помогла ей накрыть пианино, рояль и стол и нерешительно сказала:

— Лаура Олеговна, пойдёмте обедать.

— Спасибо, Нинель. Ты же знаешь, что есть я люблю одна. И потом, я ведь просила обращаться ко мне без отчества.

— Без отчества мне неловко, — улыбнулась Нинель.

— Я, слава Богу, не такая старая.

— Ну какая же вы старая, — Нинель обняла её за плечи. — Вы молодая и самая красивая!

— Да, да… — медленно произнесла Лаура.

— Вы самая красивая в нашей школе и в нашем городе, и в нашей стране, и в целом мире! — рассмеялась Нинель. — Только не заставляйте говорить вам «ты», этого я не вынесу! — она снова рассмеялась и поцеловала Лауру в щеку.

— Да что с тобой такое, Нинель? — Лаура поправила волосы и тоже невольно улыбнулась. — Ты ведёшь себя глупо.

— Так весна же, Лаура Олеговна! Простите… Лаура. Весна — это значит, любовь, тепло! Весна — это же такое счастье!

— Всё ясно, — вздохнула Лаура и посмотрела в зеркало, висевшее на стене.

В овальной бронзовой оправе стояла Нинель и мечтательно смотрела в окно.

— Весна пройдёт, — сказала Лаура, — а глупость останется. Не совершай глупостей, Нинель. Влюбляться весной — опрометчиво и бестолково.

— За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья? Только в уборную — и сразу же возвращайся? — Нинель привстала на носочки, сложив ладони на край подоконника и, продолжая смотреть в окно, сказала: — Лаура, какая же вы всё-таки строгая… но всё равно очень-очень хорошая!

В углу завозился рабочий, доставая из ящика промасленные инструменты.

— Шли бы вы, дамочки, из кабинета, тут и без вас не развернуться. Весна, мать её…— задумчиво добавил он. — Горы текут, реки текут, и у нас ещё куча заказов.

В классе со списанными инструментами и ящиками, набитыми экзаменационными программками, рисованными от руки, обед был в полном разгаре. Постаравшись напустить на себя безразличный вид, Лаура с досадой подумала, что ей не избежать оживлённой беседы. Она села с краю между Скрипкой и Чёрной Пианисткой, а Нинель, как младшая по возрасту, примостилась на стуле в углу под приоткрытой форточкой.

— Хорошо живёте, Лаура Олеговна! А… дадите попробовать? — спросила Чёрная Пианистка, ненатурально округлив маленькие глаза.

— А можно и мне? — вмешалась Хористка, заглянув в тарелку Лауры. — Я рыбу очень люблю. У вас красная и на пару, — а у нас белая, и я её жарю. Муж только жареную ест. — Хористка повертела головой, желая убедиться, что они слушают.

— А с сазаном по-другому нельзя, его только кляр и спасает, — сказала Рыжая Пианистка.

И хором — Виолончель, Контрабас, Гитара:

— Помнишь, ты карпа приволокла, я тогда сказала смешно, что он умер сам по себе до того, как его поймали.

— Смешно было только тебе — все ели, всем нравилось. И не карпа, а как раз сазана.

— Разве карп и сазан не одна и та же рыба?

— Это лосось? — спросила Чёрная Пианистка.

Лаура подняла голову и, словно не управляя ею, отвернулась от голоса в сторону окна. Секундой позже едва заметно кивнула.

— Берите сёмгу, она тоже красная, — сухо сказала Сольфеджио, помешивая солянку.

Хористка замахала руками.

— Что вы! Сёмга, говорят, вредная. Она вроде как радиоактивная, из каких-то норвежских отстойников.

— К тому же цена, — кивнула Скрипка.

— Сёмга нормальная, — сказала Сольфеджио. — Вы бы поменьше телевизор смотрели, не всем же… — Она осеклась, подняла голову и в упор посмотрела на Лауру.

Не всем же…

Не всем же…

«Не всем же», — читала в её взгляде Лаура. Не всем же что? — проговорила она про себя, глядясь в залапанную столешницу.

— Не всем же кушать лосося, — произнесла Сольфеджио негромко, чтобы не делать из фразы вызова, но и не тихо, чтобы кому надо этот вызов услышали.

 — Есть, — сказала Чёрная Пианистка.

— Что? — спросила Сольфеджио.

— Не кушать, а есть. Кушают только младенцы да барыни, — засмеялась Белая Пианистка.

Ба-а-а-рыня-барыня! Барыня-сударыня!

Пойду плясать, головой тряхну,

превесёлыми глазами завлекать начну!

О-о-ой-эх!!!

С нажимом на «о» заголосила Хористка, распуская длинные, с ранней проседью волосы, собранные до того в неаккуратный хвост.

У нас нонче субботея,

а на завтра — воскресенье!

Ба-а-а-рыня-барыня! Барыня-сударыня!

Мы не кушаем котлет, мы едим форелей!

Руки наши в золоте, шеи – в ожерельях!

О-о-ой-эх!!! —

подхватила Гитара.

Есть перестали. Весело-дружно глядели то на Лауру, то на маленький, разбитый перед окнами цоколя садик, где обычно в тёплых сумерках тосковал на лавочке меланхоличный в подпитии Кларнет.

За окном верещали дрозды, хотя Кларнет утверждал, что иволги, и Сольфеджио, как знаток трелей и мелизмов, поджигая старомодный мундштук, доказывала, почему не верит в местных иволог даже не из географических соображений, а единственно по причине, что со времён музучилища в шутку отзывалась на Соломона, который, известно, говорил даже на языке муравьёв. Разновидности птиц, как и фамилии учеников, она узнавала по голосам в распевках.

Нинель убрала детские, в узеньких балетках ступни с перевёрнутого ящика и, подавшись вперёд, аккуратно поставила на него тарелку с овсяной кашей. Затем, глядя в пол, подошла к окну и дёрнула залепленную бумажным скотчем раму. Раздался треск, посыпалась стружка пожелтевшей эмали.

Птиц оказалось больше — там, в садике, играли свирели и робкие дудочки, подрагивали флейты и габой. Негромко стучал пиццикато.

Нинель высунулась в окно, скрывая улыбку и пылающие щеки. Она зажмурилась от ударившего в глаза света и едва удержалась, чтобы не повернуться в класс и не прокричать в голос — что же вы ничего-ничего не поняли? — а потом, пожалуй, расцеловать их по очереди. Но секундой позже приложила руку к виску и сдвинула брови. Болезненно пульсировала вена, Хористка пела широко:

Со-о-ловей мой, со-о-ловей!

Го-ло-сис-тый со-ло-вей!

Ты куда, куда летишь?

Где всю ночку пропоёшь? —

Виолончель приняла удобную позу, чтобы грустить, подперев лицо жилистой кистью.

— А можешь эту? — спросила она:

…Я хочу позабыть тот обманчивый свет

и решил так дожить до конца своих лет.

— Ну уж только не эту! — повернулась Нинель, притопнув ножкой. — Уж только не про скорби и чётки. Это для печальников. Смотрите, вишня зацвела!

Лаура отставила пустую тарелку и промокнула губы салфеткой.

Сольфеджио многозначительно улыбнулась, но, открыв было рот, приподняла кисти и замерла.

Что же, в следующий раз — будет осётр?

Дорогая Лаура Олеговна.

Потому и стройная

красивая

вечно молодая.

3

Лаура была единственной дочерью директора алюминиевого завода (отец), и почётного работника Минкультуры (мать). Это была сильная, жизнеспособная, живучая, как все простейшие формы в истории эволюции, и вместе с тем как сильнейшие хищнические формы, порода людей, которая перемалывала кипучей энергией и жаждой жизни — жизни благоустроенной и сытой, могущей служить за образец, — любые времена и формы правления, любые политические системы и сопутствующие им идеологии, любые законы государства и мироздания, любую веру и полное её отсутствие.

Мать Лауры укоренялась силой в своём роду, отец — в своём, и путь перед ней стелился лёгкий и ясный, потому как проходил не по шатким сваям смешанного происхождения людей лугов и людей кабинетов, а по проложенному железом и камнем родовому мосту безошибочных союзов между людьми одной взвеси. Но вопреки родительским ожиданиям жизнь Лауры оказалась тусклой и зыбкой, как закатная звёздочка в сгустках речного тумана. И мучилась Лаура не оттого, что было потеряно много, а оттого, что ничего и не было приобретено.