Около четырех лет назад здесь появилась я.

В то время мы с Флоренс обе жили в Остине, но по счастливой случайности впервые встретились в Чикаго, на ежегодной конференции Общества пищевых технологий. Я стояла у своего стенда, одетая в старомодный кардиган и брюки Тиш, которые слишком туго сидели у меня на талии, и мне было безумно скучно.

И одиноко.

Академическое общество требует хороших навыков межличностного общения, которых у меня не было. Фактически, к тому времени, когда я поступила в аспирантуру, я уже более десяти лет скрывала свою замкнутость, застенчивость и некоммуникабельность за невзрачным внешним видом. Людей было трудно прочесть, понять, очаровать. В какой-то момент моей юности, сама того не желая, я превратилась человека, который не знал, как общаться, в человека, о котором думали, что он не хочет общаться. Никогда, ни с кем, ни при каких обстоятельствах.

Я все еще помню тот день в средней школе, когда меня осенило: если бы люди воспринимали меня как нелюдима, то хотели бы сохранить дистанцию. И если бы они держались на расстоянии, то не заметили бы, насколько я нервничала, была неуклюжа и неадекватна. По моему скромному мнению мне это удалось.

С профессиональной точки зрения моего психотерапевта это маскировка. Она думала, что я скрываю свою настоящую сущность и подавляю чувства, как гигантский маршмэллоу. Однако это длилось уже так долго, что я не знала, есть ли у меня внутри что скрывать. Отчуждение, которое я постоянно ощущала по отношению к остальному миру, вряд ли куда-то делось. Реальное оно или нет, но оно окутывало меня успокаивающим чувством безопасности.

Однако у этого были некоторые недостатки. Например, люди не выстраивались в очередь, чтобы пообщаться со мной, что превратило конференцию в Чикаго в довольно уединенную и утомительную. Не помогло и то, что я наотрез отказалась менять название своей презентации «Карбоксиметилцеллюлозное покрытие. Газовая хроматография и масс-спектрометрическое исследование влияния трех полисахаридов (алигнат, хитозан и пуллулан) на минимизацию послеуборочных потерь садовых культур», на то, что предпочитал мой консультант: «Три микроба в модном покрытии: использование полисахаридов для сохранения свежести и долговечности вашей продукции», или на то, что предложил мой соавтор: «Возьмите покрытие, и они сохранятся дольше», или вариант Тиш: «Они вам нравятся? Покройте их!».

Я знала, что научная коммуникация – важная работа, имеющая решающее значение для укрепления общественного доверия и информирования широких масс, но это не было моей работой. У меня не было таланта вызывать у людей интерес к моей работе: либо они видели ее ценность, либо ошибались.

К сожалению, подавляющее большинство ошибались. Я засыпала от скуки и подумывала уйти пораньше, когда у моего плаката остановилась женщина. Она была намного ниже меня ростом, но все же выглядела презентабельно. Из-за ее уверенного вида или, может быть, просто из-за копны ее рыжих кудрей.

– Расскажи мне подробнее об этом микробиологическом покрытии, – попросила она. Ее голос был глубоким, и звучал старше, чем она выглядела. Она задала много уместных вопросов, была впечатлена всеми ответами, и как только я закончила свою речь, она сказала: – Это блестящее исследование.

Я и так это знала, поэтому не была особенно польщена, но все равно ее поблагодарила.

– Не за что. Меня зовут...

– Флоренс Клайн.

Флоренс улыбнулась.

– Верно. Я все время забываю, что мы носим бейджи с именами, и... – она посмотрела, туда, где должен быть бейджик, но его не было. Как и имени. Затем вернулась взглядом ко мне. – Как ты узнала?

– Я кое-что о тебе прочитала. Ну, о твоей патентной саге.

– Моя патентная сага.

Я понятия не имела, было ли дело Флоренс действительно резонансным или просто казалось таковым из-за кругов, в которых я вращалась, но факты были просты: несмотря на неопровержимые доказательства того, что она самостоятельно разработала технологию производства биотоплива, университет по-прежнему заявлял о праве собственности на ее очень прибыльное изобретение. В дело были вовлечены юристы, что сильно склонило бы чашу весов в пользу университета, не привлеки Флоренс средства массовой информации.

Я не была пиар-стратегом, но было очевидно, что ход был блестящий: у женщины, женщины-ученого, хотели отобрать дело ее жизни и интеллектуальную собственность какие-то жадные техасские бюрократы. Новость набрала обороты, и университет быстро отступил.

– Ты отстояла свои права. Это было очень впечатляюще, – честно сказала я Флоренс.

– Верно. Что ж, это мило.

Казалось, она задавалась вопросом, не покровительствует ли ей аспирантка-ничтожество, которая явно носила чужие слишком маленькие штанишки, поэтому я не упомянула, что узнала бы о Флоренс даже без патентного скандала, потому что ее имя часто упоминалось на химико-технологическом факультете Техасского университета, обычно приглушенным тоном и теми, кто глубоко возмущался, что кому-то удалось вырваться из академических тисков преподавания биофизики каждый третий семестр.

– Ты производишь впечатление хорошего ученого, – сказала Флоренс. – Если будешь устраиваться на работу, подумай о «Клайн».

Я подумала об этом несколько секунд и отказалась.

– Биотопливо не входит в сферу моих интересов.

– Что входит в сферу твоих интересов?

– Продление срока хранения.

– Ну, это довольно тесно связано.

– Не так сильно, как хотелось бы. – Мой голос звучал жестко и упрямо. Я знала, какова моя конечная цель, и не видела смысла обсуждать вещи, не связанные с ней. Компромиссы никогда не были моей сильной стороной.

– Понятно. Хочешь остаться в академической науке?

– Нет. Я бы хотела заниматься чем-то действительно полезным, – ответила я торжественно, с чувством собственной важности.

От этого неподобающего чувства я избавилась позже, лет примерно к двадцати пяти, но сейчас, вспоминая об этом, съеживалась, как восьмидесятилетняя старуха.

Флоренс рассмеялась и протянула мне визитку.

– Если ты когда-нибудь захочешь пройти стажировку, оплачиваемую стажировку, напиши мне. Я была бы рада услышать о твоих проектных идеях.

Я выросла в бедности, в такой бедности, когда разбитую коленку заклеивают не лейкопластырем, а скотчем, когда бутербродом называют простой тост с кетчупом, и молятся, чтобы я перестала так быстро расти, ведь обноски становятся малы. Благодаря стипендиям и моей докторской степени я недавно превратилась из бедняка в того, кто считает каждый цент. Честно говоря, это было опьяняющее достижение, но я все равно была не из тех, кто отказывается от денег.

Тем летом я отправила Флоренс электронное письмо. И я действительно начала стажировку в «Клайн», а затем еще одну, и еще несколько. Я занималась исследованиями и разработками, производством, обеспечением качества и даже логистикой. Прежде всего, я работала с Флоренс, которая, как оказалось теперь, изменила мою жизнь наилучшим из возможных способов.

До нее все мои наставники были мужчинами — некоторые из них были замечательными, поддерживающими, гениальными мужчинами, сделавшими из меня ученого, которым я стала. Но Флоренс была другой. Кем-то более близким к другу или умной старшей сестре, которая могла бы ответить на мои вопросы по кинетике реакций, утешающе похлопать по плечу, когда мои эксперименты не удавались. А позже, когда я получила диплом, предоставила мне финансирование для выполнения той работы, которую я хотела.

Плевать мне на эмоции, особенно, если я могла их избежать. Мне не потребовался психотерапевт и месяцы долгих размышлений, чтобы понять, что я чувствовала к Флоренс: благодарность, восхищение, любовь и даже готовность встать на ее защиту.

Вот почему мне были так ненавистны хмурые морщины, разделявшие ее лоб пополам, которые я увидела, когда она вошла в свой кабинет.