Клим сидел, оперевшись на ствол кедра и не мог смотреть на гору, просто не мог.

– Что то мне сегодня особенно не хорошо. Иван, где собака? Мне нужен пёс, пусть он будет со мной.

Алтай лежал у его ног, положив голову на его ботинки.

– Если почувствуешь себя плохо, немедленно возвращайся. Впрочем, здесь никогда не бывает хорошо. Здесь всегда трясет.

Иван стоял как новичок перед прыжком, неподготовленный, усталый и испуганный, брошенный всеми, не зная куда он идёт и что будет искать, голова снова была пуста, только под ложечкой что то двоилось и почти пустой рюкзак был неимоверно тяжел. Он никак не мог решиться. Алтай, спрятав хвост между задних лап, поскуливал у отвернувшегося от него Клима.

– Я пошёл. Пойду туда, к сторожке. Что нибудь скажешь ещё?…

Он никуда не хотел идти, он цеплялся глазами за согбенную фигуру Клима и отчаянные глаза Алтая, покусываюшего его ботинки.

– Мы будем здесь или чуть сзади, за поворотом, в лесу, я не могу видеть её… Постарайся ни о чем не думать, это иногда помогает. Иди.

Иван потоптался на месте, махнул рукой его испуганной спине и пошел на спуск. Трава скользила под его ботинками и однажды он сел на задницу, сильно потянув запястья при ударе о землю. Солнце так и не вышло, но было жарко, он обливался потом, достал воду и сделал большой глоток из фляжки. Иван оглянулся, чтобы увидеть своих, но на склоне никого не было, он подумал, что они сбежали, бросили его в этом горячем поле невыносимого напряжения, непонятного страха, где тишина делает тебя калекой. Не думать и идти, так проще, так говорил сбежавший Клим. Он шел вниз по склону и однажды посмел бросить взгляд на зелёную шкуру Медвежьей горы, сосны плыли вверх по склону, словно на эскалаторе, подергиваясь стволами, как будто они были волосами на живой исполинской голове, это непрестанное движение было немыслимо и отвратительно, но он смотрел на него словно под гипнозом. Когда он очнулся оказалось, что прошел почти час, он снова стоял как зачарованный или сошедший с ума.

Едва заставив себя, он спустился к самой нижней точке подошвы. Гора нависала над ним, как сумасшедшая, зеленая, живая громада, готовая превратиться в тяжелую волну и поглотить его. Она шевелилась, склон подергивался, как шкура лошади, которую замучили слепни, в этом сером мареве границы горы были нечетки, как будто стёртые слезами, что текли из его глаз. Сердце билось так, что он не слышал своих шагов. Он был невероятно мал, он карабкался вверх, решив забыться в движении, в усталости, чтобы хоть немного вывести из себя этот голый, унизительный, очевидно отпечатанный в его собственных глазах страх не смерти – неизвестности.

Чехол от спальника он нашел перекинутым на ветку пихты. Это наверняка был оранжевый чехол Назарова или Простых. Они тоже были здесь и тоже бежали. Что делать? Он беспомощно огляделся, куда идти, откуда этот чехол, он не мог сосредоточиться. Иван сел на землю и от бессилия заплакал, прикусив оранжевую ткань зубами. Не думай, не думай. Он сразу встал и бросив чехол на землю поплелся по склону вверх. Враждебным частоколом впереди стояли деревья, за каждым из которых стояли новые, таящие в себе одиночество и ужас. Он не думал, что быстро найдет домик, но он шел, как в сказке, по тропинке из пшена – сначала он поднял с земли зелёную кепку, вмятую в хвою чей то ногой, потом, через сто пятьдесят метров серые тактические перчатки, сложенные одна на другую и наконец он наткнулся на брошенный рюкзак, совершенно пустой. Он забрал его с собой. Внезапно он услышал шопот, кто то явственно произнес ему прямо в ухо – Иван, Иван, голос был не мужской и не женский, голос был просто спокойный. Иван.

Иван сел на землю и накрыл голову рюкзаком. Кто из них звал его, Назаров или Простых, ответ был ясен – оба. Средний, общий голос тех погибших двоих, акустическое прикосновение, просьба или жалоба. Иван…Снова!

Он схватил рюкзак, что есть силы швырнул его вниз и бросился наверх, не разбирая дороги. Черная паника лишила его мыслей, он сходу ворвался в избушку и захлопнул за собой дверь, он был на грани срыва. Цветные, чужие вещи и мысли бросились ему в глаза, он закричал, зажав уши ладонями и сполз по стене на пол.

…Как он оказался здесь. Он лежал на полу, над головой был скособоченный потолок сквозь который пророс мох и трава. Где Клим? Он встал и вспомнил почти все, что было. Он осмотрелся, было 14. 23. Что это…откуда это всё…

Дом был населен ими, но Назарова и Простых здесь уже не было. На столе лежал нож, банка с тушёнкой, кружки и даже сахар. На топчане лежал спальник, прорванный насквозь во многих местах, в углу валялись две разбитые в крошку рации и кусок грязного бинта в чем то зелёном, быть может, это была просто зелёнка, а может какой то раствор. Второй рюкзак стоял под столом, раздувшийся, ухмыляющийся, с полным запасом воды и еды. Вещи шевелились и жили за его спиной, он знал это, они шептали и пялились на него, они оттесняли его от двери. Они оба были здесь, в своих материальных следах, следах липкого сумасшествия, в разбитых вещах, бумаге, в невероятной грязи на полу. Иван начал лихорадочно обыскивать все вокруг, он не хотел оставаться здесь, где жили эти двое, даже на час, даже на полчаса. Этот дом был пропитан безумием, как и все это место, злое и безнадежное. Вещи, вещи, вещи, такое ощущение, что они ушли почти голые, всё оставив здесь. Он не хотел бы взять отсюда ничего, даже как подтверждение того, что он был тут, это была добыча горы, они сведут его с ума, эти чужие, отчаянно страшные вещи людей, покончивших с собой. Он понял все. Почти. Но Назаров не мог не оставить отметку, знак, зарубку, он был когда то журналист и он должен был как то рассказать ему или кому то другому, кто придет сюда, что здесь произошло. Скрипнула дверь.

Иван не раздумывая бросился на пол и забился под высокий топчан. Паника возвращалась к нему, его прошиб пот, вещи орали, бросались ему на глаза, умоляя выползти из под топчана и взять их, потрогать и оживить своим прикосновением. Он тяжело дышал, решая, как же ему выбраться отсюда, из этой западни, он не верил, что ему удастся выбраться за дверь. Он закрыл и открыл глаза, из которых снова текли унизительные слезы безумия и страха. Вверху, над ним, под брюхом деревянного топчана что то синело.

Тетрадка была засунута между перекладин дна, тонкая, изжеванная, он дрожащими руками вытащил ее и прочитав первые строки первого листа выполз, встал на колени и заорал страшным голосом, освобождая себя от страха. Не глядя по сторонам, он схватил свой рюкзак, достал воду и вылил ее себе на голову, закинул лямки и бросился вон. Тетрадь он сунул под майку, чтобы не было соблазна растерзать ее в клочки и сожрать. Это была тетрадь Петра Назарова, заполненная крупным, гуляющим по клеткам, неряшливым почерком. Первые строки шокировали его, он готов был разрыдаться снова, поняв отчего и как все произошло. На бегу, катясь кубарем с горы, оставив позади открытый черный рот сторожки, Немо орущей что то ему вслед, он умудрился достать тетрадь и почитать снова первые две строки.

Петр Назаров писал – Я совершил большую ошибку, взяв больного Николая сюда, на Медвежью гору, в это место. Теперь я – это он и это необратимо.

18 : 40

Он шел обратно около трёх часов. Как и где он побывал, он и сам не мог бы сказать. Но ноги в конце концов привели его на ту же опушку, где его оставил Клим, чертов Клим, по прозвищу Чеснок. Он стоял и рядом никого не было, он был один на целом свете, а сзади над ним нависала проклятая Медвежья гора. Они ушли, они не могли не уйти, никому не выдержать такого гнета. Иван снял рюкзак и из груди его вырвался крик, хриплый и отчаянный. Он не знал, как он пойдёт домой один. За ним всегда будет наблюдать, глядя ему в спину Медвежья гора, она не даст ему уйти далеко.

Кто то мчался к нему на четырех лапах, он оцепенел, не в силах сделать и шага. Он слишком устал. Когда до зверя оставалось шагов двадцать, он узнал его, это был Алтай. Иван упал едва ли не на него и потерял сознание.