— Ну, это уж слишком, — сказал Профессор. — То есть, — он пожевал губами, — это было бы слишком просто.

Художнику показалось, что начало реплики Профессора несколько расходится с тем, как он закончил ее.

— Разве не чудо — представить, что так вот, на заре человечества, с неба сошли марсиане, как скоро мы сойдем с неба на их землю, а может, и не марсиане, а жители не нашей, другой, далекой туманности… Дух перехватывает, когда представишь такое! Еще Джордано Бруно…

Профессор не умел слушать. То есть он молчал, не перебивая, но взгляд его отчуждался. Профессор знал слишком много для того, чтобы быть любопытным. Он, казалось, использовал время, пока говорит оппонент («А что он может сказать нового?»), продумывая попутно план своей научной работы на завтрашний день.

Художнику захотелось как-то уязвить Профессора.

— Возьмите человеческую фантазию. Это ли не чудо! Но мы в чудеса не верим, и, как сказал поэт, потому их у нас и не бывает…

— Чудо необходимо обосновать.

— Это дело ученых.

— Лоботомия! — волнуясь, произнесла Дочь Профессора.

Старик избоченился, приподнял несколько голову и как бы сверху, приспустив дряблые веки, с нарочитой надменностью окинул ее взглядом.

Дочь Профессора не обладала особой склонностью к научной работе, как это часто случается во втором поколении с идущими на отцовское поприще не по призванию, а в силу формальных возможностей. Усидчивостью выслужила она диплом кандидата наук, но наука так и не завладела ее сердцем. В неизбежных контактах с миром науки ежедневно давал себя знать «брак по расчету», как называли коллеги выбор ею профессии. Самолюбивая, она истлевала душой на медленном огне чужих мнений. Отец и сам не щадил ее. Чем дальше, тем меньше прощал он ей тот куцый практицизм, который, будучи бесполезен в лаборатории, тем не менее скрашивал жизнь Профессора вне института.

Сегодня дочь, как видно, взбунтовалась. Лицо ее пошло красными пятнами. Не гипотезу обсуждали они в эту минуту — шла борьба за ее место в глазах обоих мужчин. Может быть, в глазах одного из них.

Она заговорила быстро, боясь, что ее перебьют, и книжно, словно отец, — так показалось Художнику.

— У нас, врачей-психиатров, лоботомией называют довольно сложную операцию. Через верхний свод глазной впадины (поэтому — «трансорбитальная») пропускают особый нож, которым и рассекают пучки нервных волокон, связывающие лобные доли мозга с таламусом.

— Простите, а что это за «таламус»?

— Бугорок в глубине мозга. Предполагают, что это он управляет человеческими эмоциями. Таким образом, операция отключает лобные доли — центр мышления.

— И что же?

— Безнадежно больные успокаиваются, начинают вести себя как нормальные люди и даже возвращаются к трудовой деятельности. Подметают пол, носят воду, колют дрова…

— Занимаются научной работой…

Дочь бросила на отца гневный взгляд.

— Нет. Они могут делать только простейшую работу. Умственные способности исчезают, равно как и способность к творчеству. Исчезает забота о будущем… Иногда ведут себя, как дети. Если шалят, их надо шлепать, ставить в угол, — словом, как бы заново выращивать.

— Значит, ведут нормальную растительную жизнь, обходясь без больших полушарий? — в голосе Художника слышалось торжество.

— Да, значит.

— Вот видите, Профессор. Я утверждаю, что мы еще и сегодня не овладели всеми возможностями нашего мозга. — Художник снова «набрал скорость». — Кроманьонец дрался поначалу тем же каменным топором, что и неандерталец, но уже принялся рисовать на стенах пещеры. Небесный Охотник не только подстегнул эволюцию. Возник страшный разрыв между степенью цивилизации и возможностями ума. Это привело не только к изобретению колеса. Обуреваемый безотчетными фантазиями, мозг насоздавал религий… насочинял суеверий!.. На кострах сгорали инакомыслящие. Какая ирония, что потомок Небесного Охотника сжигал ученого за самую мысль о возможности жизни на других планетах!..

Только сегодня мы начали, наконец, подравниваться под свой собственный мозг. Возьмем такие понятия, как «сжатие времени», «частица-волна». В такое заглядываешь — дна не видно. Да как еще расхлебаем!..

— Да, да, да, — рассеянно кивал головой Профессор. Он поглядел на дочь. «Что это с нею? Ах, вон что… Ну конечно…»

Он поджал губы и, вставая, произнес:

— Очень возможно, дорогой, почему и не допустить, что археология со временем подтвердит вашу ммм… гипотезу. Кстати, она не так уж и нова. Некоторые писатели, а теперь, оказывается, и художники, любят придумывать разные заманчивые теории.

Профессор почувствовал, что полемизирует с гостем, как с равным, и резко переменил тон.

— Прошу меня простить, старика, — устаю. — Он развел руками. — Было очень приятно познакомиться. Заходите, дорогой, заходите. Картины ваши я нахожу интересными. Весьма.

Дочь вышла проводить гостя. Звезды искрились так же, как в те беспросветные времена, когда горстка неандертальцев зажгла свой первый костер. Не было только Дыма от Костра Небесного Охотника. На небе тоже кое-что изменилось. Свет луны заменил мерцание пояса астероидов.

Остановились на крыльце. Два человека, равные по развитию, равные во всем — даже в своей неустроенности. Художник почувствовал нежность к одинокой, как и он, женщине.

— Ну, Небесный Охотник, как ваша семейная жизнь с вашей Высокой?

— А что? На его месте я бы тоже… породнился со Старейшим.

Художник дотронулся до ее плеча, как бы подтвердив второй, главный смысл своих слов. Женщина подалась в его сторону, сказала тихо— почти прошептала:

— Приду завтра. Полы вымою.

Заглянул в глаза. Помолчали.

— Идем сейчас, — сказал Художник.

* * *

Николай Тарсенко, авторский сборник "Прокамия". Киев, изд. "Радянський письменник, 1969 г. стр. 64–86

Спасибо galaxy56 за сканы текста и DragonXXI за pdf с улучшенной контрастностью.